Борис Дышленко - Людмила

Это было еще не оскорбление, не обида — я просто ничего не понял, я опрокинулся назад, захлебываясь кровью, которая хлынула мне сначала в горло, а уже потом двумя струйками сбежала по верхней губе и подбородку. Я не сразу вскочил, я, скорчившись, полулежал, полусидел, на сырой, еще не успевшей пожухнуть (была осень) траве и, как будто готовясь чихнуть, таращился на трех мальчишек, трех оборвышей, фронтом стоявших надо мной. Двое были повыше с грязными и испитыми лицами, третий, немного поаккуратней их, расставив короткие ноги стоял посредине. Его блеклые, рыбьи глаза смотрели на меня не мигая, и широкое плоское лицо выражало требовательность и непреклонность. Я понял, что это он и ударил меня. Упираясь пятками и скользя, я немного отполз по сырой траве и встал. Я все еще ничего не понимал, я не понимал даже, что меня ударили, я хотел что-то сказать ему, но не знал, что — я был ошеломлен.

— Чтоб я тебя больше здесь не видел, — сказал он, — понял? Повтори, понял?

И только тогда наконец нахлынула обида, слезы брызнули у меня из глаз и смешались с кровью на моем лице, но мне показалось, что и во рту. Я сглотнул кровь.

Это было так давно, что сейчас нужен какой-нибудь особенный, неожиданный импульс (конечно, не размокшие крошки печенья petite Magdaline), чтобы вызвать во мне хотя бы слабый отголосок тех чувств, которые бушевали во мне тогда. Сейчас я только слегка поморщился, пропустив это воспоминание так же холодно, как и остальные, которые, казалось бы, должны волновать меня. Воспоминания вообще не мое занятие, я предпочитаю размышлять о вещах более насущных, но когда, вытянувшись во весь рост и скрестив ноги и заложив руку за голову, покачиваешься на жесткой вагонной полке, что-нибудь оттуда или оттуда приходит само собой, и мерно разматывает эту ленту, которая — ты на это можешь надеяться — не замкнется в кольцо.

Город же, превратившись в модный курорт, стал быстро расти, покрывая прежде дикие, только кое-где поросшие редким кустарником склоны садами, аккуратно вписывая сюда, небольшие усадьбы и павильоны, там и там выросли четырех и пятиэтажные, но, тем не менее, довольно живописные среди пышно разросшейся зелени, дома. В тридцатые годы, когда Гальт был объявлен одной из всесоюзных здравниц, в городе началось бурное строительство крупных комплексов-санаториев, называемых, как правило, именем того ведомства, на которое была возложена ответственность за их возведение, но потом, уже при Хрущеве, получивших более простые и удобные имена, однако были и другие, неофициальные, названия, связанные с контингентом отдыхающих или с необычной формой: такие как «Медик», «Гайка», «Корабль», названный так из-за огромной остекленной апсиды, нависшей, как корма, над крутым горным склоном — этот санаторий (не помню, как он назывался до этого) потом и правда переименовали во «Фрегат». Особенности горного рельефа и обильная растительность смягчали суровость этих конструктивистских и пролеткультовских сооружений и здесь они не выглядели особенно уродливо. Даже сталинская Каскадная Лестница с мрачным памятником Дзержинскому, воздвигнутым на исходе эпохи, не производила слишком гнетущего впечатления.

Тогда же, в тридцатые, под предлогом перестройки района семью Прокофьевых переселили в другую квартиру из немецкого домика, в свое время полученного будущей бабкой Прокофьева в приданое от ее отца, гальтского немца, управляющего чьим-то имением. Домик же, якобы подлежавший сносу, впоследствии был поделен между двумя семьями — военкома и начальника горотдела милиции. Он и до сих пор сохранился, но кто там теперь живет, я не знаю. Возможно, это была просто сделка между семьей Прокофьева и военкомом, потому что именно он жил до Прокофьевых в той квартире. Этот довольно большой, капитальный, двухэтажный дом на разновысоком цоколе, фасадом выходил на спускающуюся вниз улицу Балабана (до сих пор не знаю, кто он такой); от угла, вдоль узкого, ограниченного забором из дикого камня, прохода, по всему цоколю тянулась деревянная, иногда прерываемая остекленной верандой терраса; третья его стена, почти целиком покрытая диким виноградом, выходила в обширный, сложного периметра двор, состоящий за исключением этого дома из одноэтажных, разнородных, прилепившихся друг к другу построек. Принадлежавшие Прокофьевым две больших комнаты, составлявшие квартиру 58, начинались в бельэтаже и к углу дома плавно переходили в первый этаж. Вход был из бельэтажа, где на высоту цоколя поднималось несколько каменных ступенек, а дальше из общих сеней вход еще в одну квартиру, то есть прямо комнату, где жили две незамужние пожилые женщины, сестры Шумахер. Комнаты Прокофьевых были обставлены скудно, какой-то стандартной советской мебелью: никелированная кровать, шкаф, большой раскладной стол, несколько жестких стульев, да еще топчан, покрытый свисавшим со стены ковром, на котором висела двустволка «зауэр» и маленькая семиструнная гитара — вот и все. Но может быть, Прокофьевы по каким-то причинам обновили обстановку уже после войны, потому что должны же они были что-то вывезти из обжитого немецкого домика. Может быть, пианино — о нем я как-то забыл. Зато стены были плотно увешаны масляными этюдами Прокофьева-отца. Он любительски занимался живописью и даже передал эти свои способности сыну, но они так и остались втуне. Иногда по воскресеньям, потому что летом в обычные дни он допоздна задерживался в Подсобном Хозяйстве, отец уходил через парк куда-нибудь в горы, не слишком далеко, во всяком случае, не дальше Верхнего Седла, откуда открывался великолепный вид на город и на море и на старое немецкое кладбище — оно часто появлялось на его этюдах. Он уходил по Баязету в своем синем пиджаке и измятых белых брюках, в соломенной шляпе с самодельным этюдником через плечо. Он никогда не требовал внимания к своим картинам, возможно, они и не были так хороши. Сейчас я не могу этого сказать. Позже некоторые из них висели у Виктора, остальные, сложенные в стопки и перевязанные шпагатом, пылились там же, дожидаясь неизвестно какого успеха, но вряд ли дальнейшая судьба этих этюдов волновала отца Прокофьева, когда он уходил в горы писать их.

В дальнем углу, точнее, в закоулке нашего довольно большого двора прятался маленький однокомнатный домик Суворовых, пожилой бездетной четы, которые казались нам уже совсем стариками, но дяде Ване, хоть и совершенно седому, вероятно, было не больше пятидесяти лет. И хотя Суворовы, люди дореволюционного воспитания, находили общий язык и с другими обитателями нашего двора, единственная семья, с которой они поддерживали постоянные и теплые отношения, были Прокофьевы. Может быть, это была тайная солидарность двух бывших подпольщиков, распространившаяся и на семьи а может быть, просто взаимная симпатия приличных и воспитанных людей, что так естественно в нашем пролетаризованном обществе. Крошечная квартирка Суворовых была вся заставлена старой — не думаю, впрочем, чтоб антикварной — мебелью, цветные литографии в темных деревянных рамочках и тарелки с пастушками и купидонами были развешены на синих с проблесками истершейся позолоты стенах там, где для них еще оставалось место; на резном буфете среди фарфоровых пасторальных сценок старинный немецкий барометр с фигурками девочки и мальчика в тирольских костюмах. Фигурки стояли в отдельных полукруглых нишах, барометр действовал, и на дождь из своей ниши показывался хмурый мальчик, а девочка с улыбкой выходила на вёдро. И был еще целый сундук дореволюционных детских журналов «Путеводный огонек», вероятно, выписывавшихся когда-то для кого-то из них, но ставший и для нас любимым чтением тех лет.