Борис Дышленко - Людмила

Только позже, уже прослушав магнитофонную запись, я догадался, о чем идет речь. Здесь не прослеживалось какой-нибудь видимой связи, но все в этом деле как будто втягивалось в какой-то водоворот, как будто стремилось к невидимому центру, и так бывает всегда, когда начинает выявляться какая-то закономерность. Конечно, меня интересовало, как попал к доктору этот журнал. Доктор сказал мне, что по его просьбе журнал достал ему один из его санитаров. Он вызвал к себе здоровенного обезьяноподобного амбала и попросил его рассказать мне, откуда журнал.

— Аппетитная девочка, — ухмыльнулся верзила. — Оставил бы себе, если б не святая наука.

Я попросил его уточнить, хотя уже предвидел ответ, разрушавший мою теорию. Санитар купил журнал в баре «Капитан Дюк», по-видимому, у несчастного Шарлая, отбывающего ныне срок за чужое преступление. Ну что ж, это давало мне новую версию взамен старой, и доктор подтвердил, что журнал исчез из его стола вскоре после похищения лекарства, хотя... Он боится утверждать это наверное, но может быть, наоборот, незадолго до похищения, и это было бы хуже, потому что говорило бы о том, что преступник, похищая ампулы, исходил из темы его работы. Впрочем, вряд ли, — сказал он, потому что он не верит в то, что Стешин знал, что именно похищает. Во всяком случае — да, он вспомнил — он обнаружил пропажу журнала позже. Наиболее вероятно, сказал он, что кто-то из санитаров стащил этот журнал (доктор улыбнулся) для своих нужд. У меня было на этот счет особое мнение, но я пока не стал делиться им с доктором. То, что он обнаружил пропажу журнала позже, еще ни о чем не говорило. Правда, не было смысла похищать журнал без текста, сопровождающего эксперимент, но кто знает, не была ли сделана копия?

Однако Людмила и Торопов, по-видимому, узнали суть эксперимента и узнали это от похитителя, хотя, возможно, через третьи руки, через Стешина, например. Итак, теперь, когда цепочка была восстановлена — Людмила Бьоррен, супруги Сурепко, Шарлай, — можно было с уверенностью сказать, что, только попав к доктору и будучи использован им в его работе, журнал приобрел значение документа. Но тогда коренным образом меняется роль Людмилы Бьоррен — из главного действующего лица она превращается в статиста: всего лишь модель для порнографического журнала, использованного доктором в его эксперименте. А кто сказал, что шпионка, похищающая секретные научные материалы, не может быть нимфоманкой? И все-таки странное совпадение: русская, проходившая в свое время по делу о шпионаже (или в самом деле нет «своего времени»?), теперь в совсем ином качестве появляется здесь, в докторском кабинете. В деле о шпионаже... Людмила Бьоррен, Сурепко, наркотики, порнография — все это косвенные, слишком хрупкие связи, но ничего более конкретного у меня пока нет.

Однако сам журнал вряд ли был целью для киднеперов. Они убили Стешина, похитили Торопова и Людмилу и, похоже, их заинтересовал не сам журнал, во всяком случае, не обязательно этот экземпляр. Если это международная банда, они могут найти его в Стокгольме. Я ехал в Гальт, и журнал лежал в моем атташе-кейсе, журнал с прожженной обложкой и желтоватым пятном на одном из первых кадров.

Я не знаю, откуда в России взялось это странное название Гальт, но город вместе с крепостью, впоследствии разрушенной, стал строиться в начале тридцатых годов прошлого века, а до этого в окрестностях было только несколько небольших селений, расположенных на внутренних склонах гор, образующих глубокую, открытую с одной стороны морю котловину. Говорят, что это название произошло от немецкого слова «хальт», слова, настолько знакомого каждому русскому в моем детстве, что даже удивительно, как этот город не переименовали сразу же после войны. Но тогда, в девятнадцатом веке, вряд ли кто-нибудь мог представить себе, как ненавистно станет оно (это слово) спустя сто лет, и, возможно, даже не сами немцы, а наместник Кавказа (тогда, кажется, генерал Ермолов) устроил этот город вместе с его названием еще быстрее, чем это сделал царь Петр с Петербургом, обратившись к немецким сектантам с краткой и выразительной речью, состоявшей всего лишь из одного слова «Halt». Очевидно, это было сделано для их же блага, так как в Турции, куда эти добровольные немецкие изгнанники направлялись на встречу с ожидаемым Мессией, могли и вырезать некстати явившихся иноверцев. Остановив здесь немцев, наместник взял на себя и заботу об их безопасности, для чего построил небольшую крепость, и оттеснил ненадежных окрестных горцев насколько можно дальше в горы. Может быть, это осевшие здесь немцы на разные лады — кто добродушно, а кто с досадой и иронией — повторяли этот генеральский приказ, пока он не устоялся как название всей окружавшей крепость котловины — сама крепость без затей называлась «Немецкой».

По другой версии (но она, кажется, возникла в эпоху борьбы с космополитизмом), название Гальт существовало задолго до появления здесь немецких сектантов, и, кажется, на языке здешних горцев оно означает яму.

Просуществовав некоторое время в виде небольшого аккуратного немецкого поселка из двухэтажных окруженных фруктовыми садами домиков, защищенный со стороны гор, Гальт вскоре стал собирать под свою опеку мелких армянских торговцев, ремесленников, греческих купцов, образовавших здесь нечто вроде своей колонии, — так что город еще тогда разделился на три основных района, из которых к моему времени сохранился только Армянский поселок, иногда иронически называемый Армянским Нью-Йорком, видимо за свою непролазную грязь и первобытную дикость построек. Позже (но я имею в виду все еще девятнадцатый век) здесь стали селиться отставные, отслужившие свой срок на Кавказе солдаты, чиновники, затем, по мере вытеснения горцев, предприимчивые русские и украинские земледельцы стали скупать на склонах гор большие участки под виноградники, а в сороковые годы в связи с открытием известной теперь на весь мир минеральной воды в город огромными толпами повалила петербургская и московская знать.

Эту воду еще в мое время подавали курортникам девушки в белых передничках и кружевных наколках в построенном в предреволюционные годы вокруг трех источников роскошном мраморно-стеклянном павильоне с непонятным названием «Каптаж», впрочем у местной публики оно не вызывало вопросов. В послереволюционное время было построено еще несколько каптажей, превратив таким образом это слово в нарицательное подобно примусу или патефону, но они уже не были столь великолепны, как этот крытый огромным стеклянным шатром, облицованный черным и белым мрамором павильон, да и стаканы здесь подавались не краснорукими девушками в крахмальных наколках, а выезжали из квадратного окошечка на узком рывками двигающемся конвейере. Впрочем, эти павильончики были выстроены тоже аккуратно и со вкусом, хоть и без дореволюционного буржуазного шика и великолепия. Было еще несколько источников в разных местах — один на ровной утрамбованной, песчаной площадке, под обрывом с проросшими корнями акаций, за Хлудовской больницей и нашей школой. Это была невысокая, размером со стандартный могильный памятник и похожая на него полированная гранитная стела с маленьким, не больше детской ванночки, бассейном, в которую из пасти бронзовой, прикрепленной к стеле львиной морды непрерывной и сильной, почти прямой струей била все та же гальтская вода, здесь, где ее можно было пить без стакана, просто, наклонясь и обливаясь ловить ртом, она казалась особенно вкусной. Здесь, возле этого источника, напившись и разогнувшись, я получил свой первый в жизни удар в лицо.