Борис Дышленко - Людмила

А эта дама, она потом потеряла работу, после того как ее поймали на воровстве и месяц продержали в тюрьме (тут уже никакой доктор не мог помочь), а потом началась отправка рабочей силы в Германию, и ее, молодую, здоровую, мобилизовали. Их держали в помещении той самой школы, которую она закончила (я вспомнил, что в нашей школе было тоже гестапо — странное у них пристрастие к школам) и девушки, кто со страхом, а кто, наоборот, с надеждой, с часу на час ожидали отправки. Она даже не представляет, что было бы, если б отправили. Наверное, вернувшись, отсидела бы порядочный срок в лагерях.

— А не вернувшись?

— Не знаю, — дама посмотрела в окно, покачала головой, вздохнула. — Не знаю, — повторила она. — В те годы... Такой патриотизм... Впрочем, не знаю, как бы я поступила. Не знаю даже, какой бы я была.

— Наверное, блондинкой, — сказал я.

Она засмеялась.

— Шутите, — сказала она. — А между прочим, — она серьезно посмотрела на меня, — в оккупации это избавляло от многих хлопот. Блондинка, значит не еврейка. При немцах... Не сразу, но потом. — Дама задумалась. Видимо, вспоминала.

— Я знаю, — сказал я. — Конечно, понаслышке. Ну, и читал там и там. Бабий Яр и еще...

— Бабий яр, — сказала дама. — Сколько этих яров. Под Шастовом тоже бабий яр. Это еще чудо, что удалось спасти маленьких. Об этом потом писали и не раз. Особенно в хрущевские времена.

— Оттепель, — я усмехнулся.

— Один немец, — сказала дама. — Шастовский немец. Нет, гальтский. Он работал у них. Делопроизводителем в комендатуре. Не знаю, как у них называлась эта должность. Но это был крючкотвор. Любой наш судья позавидует. У немцев ведь все точно, дотошно, у них так не подтасуешь, как у нас. Наверное, был старой школы юрист: умел оперировать с документами. Вот и наш поезд в Германию не ушел только благодаря ему. Немец. Трудная фамилия, я уж теперь не помню. Наверное, старый, еще из тех немцев, и тем не менее потом посадили. И некому было заступиться, хотя все знали.

Я не стал спрашивать, откуда знали. Если б знали, то его расстреляли бы еще немцы. А то, что потом узнали... Слухи, слухи... Иногда бывает, вдруг с удивлением обнаружишь, что какие-то давно устаревшие сведения, еще в детстве усвоенные истины или заблуждения, просто так, потому что ты ни разу не вспомнил о них, все это время, как на полке, просуществовали в твоем мозгу. И даже эта приличного возраста дама-адвокат все еще живет легендами тех лет. Я сказал, что документы оформляют неправильно по разным причинам, иногда из соображений секретности, например. Я вспомнил о своем атташе-кейсе, открыто лежащем на сетке над моей полкой, и понадеялся, что он цел. Вообще-то следовало бы взять его с собой, но с другой стороны, такая предосторожность могла броситься в глаза моим соседям. Никто из них не вызывал подозрений, но все-таки...

— Да, — сказал я, — бывает, что документы оформляют неправильно.

Дама снисходительно улыбнулась и сказала, что ей как адвокату не надо объяснять такие вещи, но это был не тот случай. Этот немец знал, что делает. Он был связан с местным подпольем, а может быть, и с центром и за свою диверсионную деятельность даже был награжден. Позже он подвергся несправедливым репрессиям, но потом был реабилитирован. Посмертно, правда. Трудная фамилия — не могу вспомнить.

— Диттбернер? — сказал я.

— Точно, — сказала дама, — Диттбернер. Вы, похоже, сами из этих мест.

А в том разговоре с доктором я спросил его, знает ли он от чего умер Стешин. Доктор знал.

— Он резко увеличил дозу наркотика, — сказал он. — Это странно: опытные наркоманы обычно так не поступают.

Я пока не стал говорить доктору о том, что это было убийство, это не имело прямого отношения к нашему разговору. Я спросил его, мог ли Стешин знать шифр сейфа в его квартире, потому что тогда он мог бы кому-нибудь сообщить его. Я помнил этот сейф. Я видел его открытым и закрытым, это был старинный шкаф какой-то иностранной фирмы, кажется, с шестизначным кодом — я запомнил это, когда доктор при мне открывал его, но я не видел, какие цифры он набирал. Он стоял тогда слева от меня, справа от входа, а я повернулся к доктору, когда он подошел ко мне. Потом его позвали к телефону, но я не помню, успел ли он тогда закрыть этот сейф. Во всяком случае, я еще оставался в комнате, а потом туда вошла «английская королева», потом, кажется Людмила, а потом туда вернулся Ларин, так что комната ни на секунду не оставалась пустой. Да, кажется, сейф был все-таки не заперт, потому что доктор, вернувшись, еще достал оттуда какие-то бумаги и потом при мне положил их в свой кейс. Потом я еще раз видел этот сейф открытым — я не успел увидеть, было ли в нем что-нибудь, потому что тогда мое внимание отвлек лежавший рядом с ним на ковре конверт, а когда я пришел в сознание, сейф снова был закрыт.

— Вряд ли, — ответил доктор на мой вопрос о сейфе, — хотя полностью не исключаю. Но зачем это Стешину? Наркотики я хранил тогда в шкафу. Шифр? — он пожал плечами. — Это ему могло понадобиться только в том случае, если он работал на какую-нибудь организацию.

— Но вы сказали мне, что лекарство тоже хранилось в шкафу.

— Видите ли, — подумав, сказал доктор, — обладание одним лекарством само по себе ничего не дает. К нему необходимы дополнительные материалы: курс лечения, тесты и прочее. Все это хранилось в сейфе.

— Но, имея в руках лекарство, можно понять, что это такое?

— М-м... В какой-то мере, — сказал доктор. — Вернее так: специалист задумается о его назначении. Но все равно необходимы рабочие материалы. Дело в том, что я разрабатывал рецепт этого лекарства, исходя из общего курса лечения, а не наоборот. Вы понимаете? Лекарства ведь не появляются сами по себе. Правда, имея лекарство, зная его возможности, можно догадаться о задачах. Это не дало бы медику конкретных результатов, но могло бы навести на мысль о существовании принципиально нового психотерапевтического курса. Теперь понятно?

— В общих чертах, — сказал я, — но я не думаю, чтобы мне надо было в деталях.

Итак, все это подтверждало мою версию о шпионе. Ни обычный судовой врач (очевидно, не психиатр), ни тем более примитивный бандит Полковой, не могли просто так заинтересоваться лекарством, содержащим терапевтический процент наркотика. По всей видимости, они были достаточно хорошо информированы, если, получив лекарство, затеяли похищение докторских материалов. Раскрыть это дело было моей прямой задачей, но Людмила вряд ли могла принимать так близко к сердцу эту шпионскую операцию, и мне до сих пор не совсем понятно, зачем она привела меня туда. Потом я подозревал, что там находится кто-нибудь, кто как-либо замешан в этом деле или что-то знает. А она привела меня для того, чтобы показать мне место преступления. Место, где назначено преступление. Но она ничего мне не сказала потому, что не знала, кто я. Видимо, по ее мнению, я должен был что-то знать, чтобы что-то понять, и, может быть, она ждала моей реакции: знаю ли я, о чем идет речь. А может быть, я нужен был ей там, чтобы не быть в другом месте. А может быть, я просто был нужен ей там. Если бы я что-то знал насчет того места, я должен был бы задать ей прямой вопрос, такой вопрос, на который можно ответить только ДА или НЕТ, и по этому вопросу она поняла бы, тот ли я человек. Но я просто не знал, даже недоумевал, зачем она привела меня туда. Может быть, для того, чтобы посмотреть на меня в докторской обстановке, или спровоцировать на какие-то действия — тогда ей самой не нужно было вести себя с такой демонстративной таинственностью. Это было слишком нарочито, когда она вдруг стала такой странной и отрешенной. Она вышла в ту комнату, где были картины, и заперлась там. Запираться, для того чтобы смотреть картины? Ну, мало ли для чего женщина может запереться? Например, чтобы поправить чулок, или для того, чтобы выйти на балкон и поднять руки над головой. Поднять руки, чтобы коснуться волос. Чтобы привлечь мое внимание? Или привлечь внимание кого-то другого? Нет, это было в другой комнате, но это не имеет значения. Мне все равно было бы обидно, если бы было так. Я постарался вспомнить, кто и что делал там в это время. Нет, среди гостей не было никого, кто мог бы внушить подозрение, и кроме того все они сидели на месте. Доктор беседовал со мной о картинах, а потом ушел к телефону, когда я рассматривал их.