Борис Дышленко - Людмила

И еще был вокзал. Чистый и бездымный вокзал курортного города, куда допускались только электропоезда. Сюда не ходили громозвучные и пыхтящие мощные паровозы, и даже «самый лучший» из них «Иосиф Сталин» (была такая песенка) сюда не ходил. Здесь, на вокзале был другой Сталин, поставленный в полукруглой нише в стене старинного здания, выходящего широкими, низкими окнами на перрон. Он был установлен там раньше того, голубого, нет, и тот, как позже сказал мне Прокофьев, никогда не был голубым, а этот... Он был поменьше, для того чтобы поместиться в нишу, устроенную еще при строительстве здания, наверное, не для него, а для какой-то совершенно другой, безотносительной, скульптуры, может быть, какой-нибудь женщины в томной, курортной расслабленности, что-нибудь в стиле «Модерн», как и весь этот вокзал, — да этот Сталин был меньше и проще, во френче и сапогах, он скромно стоял в занятой им нише и держал в руке свою знаменитую трубку, и уж этот точно не был голубым. Он был бронзовым или крашенным бронзовой краской, не страшным и не величественным, домашним, и мы не обращали на него внимания. Он прятался в нише со своими усами — и погода в Гальте стояла солнечная.

И был еще пляж, бесконечный, ровный, из белого песка, непрерывный почти до самого мыса, там его перерезала проволочная сетка, потому что этот участок относился к санаторию МГБ, вознесшему свои белые корпуса над обрывом на краю гальтского парка. Мы боялись ходить туда, хоть нам и интересно было вблизи посмотреть на этих загадочных людей, разведчиков и суперменов, но это современное слово. Одного мы увидели, но теперь я думаю, что он был не из тех, иначе зачем бы он стал с таким знаком сидеть на общественном пляже? Он не купался. Немного дряблый, с ленинской лысиной на голове, в широких трусах и в майке (мы сначала не поняли, почему) он сидел на плетеной лоскутной подстилке, подальше от берега, в том месте, где уже никто не загорал, и смотрел на море. И ничего не делал, просто сидел. Мы успели выкупаться и обсохнуть, а он все сидел, и потом, пробираясь к Каменной Лестнице под обрывом, я оглянулся и увидел, что из-под майки на спине у этого человека были видны заросшие диким мясом три угла пятиконечной звезды. Я тронул Прокофьева за руку и повел глазами в ту сторону. Прокофьев зажмурился, потом он открыл глаза, и в них был страх и восторг. Отец был подпольщиком и разведчиком, но такое...

Дома мы не рассказали об этом — нам запрещено было ходить на пляж. Время от времени кто-нибудь из соседей приносил слух о выловленных там или там малолетних утопленниках, и все родители во дворе пользовались этими слухами, чтобы запугивать своих детей. А вообще, было лето, сестры Шумахер, достав где-то два килограмма песку, варили абрикосовый джем, и его запах доносился из открытого окна, майор приезжал на трофейном «цундапе», и во дворе звучала «Розамунда».

В нашем доме пели другие песни. Иногда отец, впрочем, так и не выходя из обычной меланхолии, снимал с ковра над диваном висевшую пониже ружья гитару (ружье он не снимал никогда) и, перебирая слабо дребезжащие струны, напевал какую-нибудь из довоенных песенок: «Вальс сумасшедшего» или «Голубые глаза» и еще одну, которую я не слышал больше нигде и ни от кого. Это была странная песенка, скорее, какие-то горькие куплеты, на разные темы, объединенные одним общим припевом. А в самих куплетах была «предательская война» и «приподняв противогаз», и «красные домино», и «артистка в пестром платьице», и непонятно, о чем и о ком — вот такое:

И какое-то злое и циничное выражение появлялось на лице моего отца, когда он после этого куплета в очередной раз запевал припев:

Я не понимал, о чем это, и к кому обращается мой отец, но мальчик, слушавший и пытавшийся в незнакомых словах уловить тревожный смысл этой песни, тот мальчик был не я. И тогда, когда доктор говорил об идентификации себя в других, мне казалось, что я где-то уже слышал о чем-то подобном, слышал или даже сам участвовал в этом. Нет, это, конечно, смешно, и я ничего не слышал, но я знал что-то, что было каким-то образом связано с этим феноменом. Я не ставлю под сомнение самостоятельность докторской работы и не потому, что доктор признанная величина в этой области, и я действительно никогда ничего подобного не слышал, но сказанное доктором касалось и чего-то другого, известного мне. Однако что мне было известно? Оно пряталось где-то в глубине моей памяти, может быть, в подсознании, и лежало слишком далеко от всех этих событий, чтобы я мог его найти.

Ну, хорошо, допустим сейф интересовал Людмилу лишь постольку, поскольку его содержимым пыталась завладеть банда, связанная также и с киднепингом, а Людмилу занимал именно киднепинг, то есть похищенные кем-то заложники, но тогда зачем ей понадобилось передавать кому-то шифр от этого сейфа? Шифр от сейфа, который случайно совпал с телефоном... Погоди, еще не известно, что с чем совпало. Кто и по какому совпадению выбрал эту комбинацию — может быть, здесь обратная последовательность? Ты же не спрашивал доктора, откуда у него этот журнал. Все это лишь версии — в любом случае зачем ей понадобилось передавать эти цифры кому-то по телефону? Чтобы опередить похитителей, которых удалось блокировать в первый раз, но не навсегда?

Я не говорю о том, где она их взяла — я этого не знаю, — но тогда, когда рассеянные цветные пятна от закопченного витража окрасили сухую, белую в прошлом поверхность, чтобы исчезнуть на закруглении подоконника и появиться снова внизу на кафельных плитках площадки... Они окрасили слабо-зеленым и розовым и мой светлый костюм, и вообще вся лестничная клетка была наполнена солнечным светом, таким густым и материальным, что, казалось, никакие звуки в нем не могли быть слышны. Но, конечно, они были слышны: откуда-то снизу, кажется с третьего этажа донесся чей-то противный, рыгающий смех и еще чей-то, но довольно приятный, возможно принадлежавший хрупкой блондинке из той же компании, блондинке в черной короткой юбке и с красивыми, но уже чуть рыхловатыми ногами. Это, кажется, она потом попросила у нас с Прокофьевым сигарету, с забавным педантизмом выговаривая слово «Марлборо» — так, как написано, но в этот момент мне было не до нее. Плавно взлетев на подоконник, я увидел, как мои светлые брюки окрасились в зеленый и розовый цвета и как будто удивился этому про себя. Моя рука протянулась вверх и пальцы ощутили сухую, пыльную крышку металлической коробки на стене. Зацепив кончиками пальцев ее край, открыл дверцу. Два скомканных изолированных на концах провода едва помещались, отделенные от клемм. Присоединить провода было, конечно не самым трудным делом, а вот генеральская квартира... Она была заперта на два оборота, и в нее было не так просто попасть. Тогда же я подумал, как неосторожна Людмила, которая, уходя, просто захлопнула дверь. Однако я сам воспользовался ее неосторожностью, когда проник в нее, отжав ножом язычок замка.