Борис Дышленко - Людмила

Но потом, когда мы сидели в ее небольшой по гостиничному обставленной комнате друг против друга в шезлонгах, заменявших в этой комнате кресла, и у нее была только одна чашка, чтобы угостить меня кофе (сама она не пила), а когда она поставила чашку на блюдце на низенький столик и снова, закинув ногу на ногу, села, и я заметил белую царапинку на ее ноге, на ее свежем и гладком загаре, я подумал, что это южный загар, и вспомнил белые полоски, пересекающие ее бедра и грудь и бедра и грудь той загорелой блондинки в журнале, и подумал, что они должны были бы быть и там, на картине, но они там были. Я вспомнил, зачем я пришел, вспомнил Торопова, и подумал, нет ли его здесь? Ведь это он был третьим, тем, чья тень... Нет ли его и здесь, в этом городе, а может быть, в этом доме? И тогда я почувствовал... Нет, не ревность, просто обреченность и боль. Я сам отдал тебя, пустил по воде.

Но его не было в этом доме, а эта квартира... Обстановка в ней была чрезвычайно скудна. Стол, два шезлонга и тумбочка возле широкой специального назначения тахты. Квартира была приготовлена к сдаче (большинство жителей этого города живет на доходы от сдачи квартир или комнат неорганизованным курортникам, приезжающим парами или поодиночке развлечься).

Вечером в ресторане, на открытой, огражденной проволочной, как на теннисных кортах сеткой площадке, где мы перед тем танцевали фокстрот «Блондинка», и это удивительно, что тот музыкант, которого я несмотря на то, что прошло так много лет все-таки узнал по его высоким, каким-то особенно высоким, дугообразным бровям, и из-за этих бровей он в молодости выглядел неестественно и даже неприятно, но с возрастом он стал похож на Марчелло Мастрояни, и все-таки я узнал его, но что еще интереснее, он тоже узнал меня (или мне это только показалось), это удивительно, после стольких лет, а, во-вторых, сколько мне могло тогда быть, но он все-таки узнал меня, и что-то мелькнуло в его глазах, когда он сказал, что помнит этот фокстрот, и я подумал, что, в конце концов, он не так уж намного старше меня, просто в мои семнадцать эта разница казалась мне большой, — но мы узнали друг друга и улыбнулись, не знаю, почему он запомнил меня, ведь в те времена я еще не ходил в рестораны, но город не слишком большой, так что мог почему-то и вспомнить. Теперь он даже отказался взять «карася» (так на жаргоне музыкантов называется плата за заказ), и потом, когда я танцевал, через твое плечо я поймал его одобрительный взгляд, и мы кивнули друг другу, — так вот, когда мы с тобой сидели за столиком, таким же, как в те времена, накрытым крахмальной с жесткими складками скатертью, на которой... не важно, что на ней, меня не интересовали подробности, а если интересовали, то я о них не спросил, я спросил только: понял ли он, что берет на картине, на этой женщине, понял ли он наконец, что там этот берет был голубой.

Ее лицо виделось мне сквозь туман, и я не сразу сообразил, что это проволочная сетка размыла его. На мгновение она обернулась и улыбнулась той улыбкой, которая сходит с лица. Я стоял в тени огромной магнолии, и вряд ли она могла видеть меня, но мне казалось, что сейчас она поднимет руку, чтобы махнуть мне на прощанье рукой или поправить голубой берет, или коснуться волос.

Мы сидели за столиком на открытой площадке ресторана, и нам было о чем поговорить, потому что берет едва державшийся на ее светлых волосах был голубой, и таким же голубым был ее полотняный костюм, а чулки были прозрачны на загорелых ногах, и лицо было загорелым, и загорелая рука крутила тонкую ножку бокала. Она подняла голову и махнула на прощанье рукой.

Она подняла руку, чтобы коснуться волос.

Она подняла руку, чтобы поправить голубой берет. В том-то и дело, что он был голубой — это она сказала. Она сказала:

— Ты хотел, чтобы я сделала это для тебя.

«Самое целомудренное изречение, какое я когда либо слышал: Dans Le veritable amour c’est qui enveloppe le corps (в истиной любви душа обхватывает тело)».

Следующей остановкой по расписанию был Харьков, и по этому расписанию мы должны были стоять там двадцать четыре минуты. Я подумал, что неплохо будет прогуляться по платформе и, может быть, удастся напиться газированной воды. Вот так: может быть! Я отметил про себя, что последнее время как должное принимаю отсутствие элементарных услуг, но в эту жару пропала даже охота брюзжать. Предварительно заглянув под крышку своего атташе-кейса и убедившись, что конверт на месте, я попросил у соседки разрешения спрятать его в ящик под ее полкой. Я пожалел, что не сделал этого сразу, когда это ни у кого не вызвало бы вопросов, а теперь пожилой сосед с нижней полки напротив с интересом посмотрел на меня. Мне представилась картинка из кинофильма, где в открытом кейсе лежат аккуратно уложенные пачки банкнот, но, может быть, у него был другой стереотип. Однако я еще раз попенял себе за то, что похвастался своей удачной командировкой, потому что мой попутчик показался мне достаточно смышленым, чтобы догадаться о причине моей предосторожности. В принципе, мне, конечно, было наплевать, и я вовсе не подозревал в каждом встречном злоумышленника, тем более, что билет был заказан, получен и вручен мне доктором лично, и никто не мог заранее знать о моей командировке, а документы, даже секретные, никто не похищает впрок, но все-таки было не слишком профессионально лишний раз привлекать внимание.

По обеим сторонам нашего поезда кроме таких же, плавно проплывающих в обратном направлении поездов ничего не было видно, но когда наш вагон с последним мягким толчком остановился, я увидел, что встречное движение поезда по соседнему пути не было обманным, окно противоположного вагона вместе с какой-то женщиной, чей возраст отсюда было не определить, и двумя детьми, мальчиком и девочкой, прильнувшими к стеклу медленно сдвинулось и заменилось другим с двумя сидевшими за столиком друг напротив друга мужчинами, потом еще с каким-то силуэтом, делающим что-то с постелью на верхней полке, потом окна замелькали быстрей, и когда я вышел на перрон, уже ничто не заслоняло от нас помпезное здание вокзала.

Он был через две платформы от нас, и нужно было дойти до конца следующего вагона, чтобы спуститься в подземный переход. Я посмотрел туда, на заполненный людьми перрон, чтобы решить, стоит ли это делать. Там работали какие-то лотки и киоски, но отсюда было не разглядеть, чем в них торгуют. Я с предвзятой, а впрочем, довольно ленивой злостью подумал, что, может быть, борщом и горячими пирожками, а в газетных киосках «Правдой» и «Крокодилом». Я увидел, что мой пожилой сосед в своих тренировочных штанах, маечке и соломенной шляпе идет параллельно мне по тому перрону, в сторону газетного киоска и подивился его прыти. Видимо, он прошел другим переходом, тем, что по ходу нашего поезда был впереди. Он подошел к киоску, у которого, выбирая что-то стоял человек, присутствие которого здесь мне не понравилось, если, конечно, это был он. На нем не было пиджака, он был в синих джинсах и рубашке в широкую полоску, но осанка и вообще вся его манера держаться показались мне слишком знакомыми. Мой сосед, подойдя, тронул за плечо этого человека, и тот обернулся, но недостаточно, чтобы я мог увидеть лицо. О чем-то заговорили, но я уже спускался по лестнице в переход и когда, пробравшись сквозь довольно густую толпу, вышел, у киоска стояли другие люди. Я огляделся по сторонам — этот светлый шатен не очень интересовал меня, тем более, что он, почти наверное был совсем другим человеком. Я подумал, что, может быть, здесь, в киоске найдется номер «Иностранной Литературы» или другой какой-нибудь толстый журнал (я не позаботился об этом в Ленинграде) и подошел к киоску, от которого, освободив для меня место, как раз отошли два молодых человека. Чьи-то пальцы коснулись моего плеча, когда я уже наклонился к окошку. Я обернулся. Сосед в своей соломенной шляпе улыбнулся мне. Он был один. Я кивнул, а он посоветовал мне взять «Наш Современник» с романом Пикуля, но мне не интересны ни Пикуль, ни этот журнал, я так и ответил. Он не обиделся на мой ответ и сказал, что ему интересно будет поспорить со мной. «Поспорить» — меня позабавило это выражение, и у него был какой-то странный акцент, что-то от преподавателя не то гражданской обороны, не то научного атеизма. Какое-то у них особое произношение — может быть, они кому-нибудь подражают? А может быть, у него была какая-нибудь другая профессия, какой-нибудь зав. снабжением или зам. по коммерческой части — эти тоже любят походить на начальников, в моем детстве они носили полувоенные костюмы, но на этом была старомодная, соломенная шляпа, тоже из моего детства. Он удивился, когда я спросил его, почему он сразу не купил свой журнал, когда подходил к этому киоску. Он сказал мне, что я ошибся, и это насторожило меня. Ведь не было ничего подозрительного в том, чтобы перекинуться парой слов с человеком, стоящим рядом с тобой у газетного киоска, ну вот так же, как со мной. Я не стал настаивать, но его нежелание признаться убедило меня в том, что тот и в самом деле был известный мне незнакомец. И еще в том, что их встреча была не случайна. Отрицать ее было не очень умно с его стороны. В общем, я подумал, что правильно поступил, спрятав свой атташе-кейс. Мы с соседом вместе вернулись в вагон. Я так и не выпил свой стакан лимонада.