Борис Дышленко - Людмила

Я очень тихо вышел в прихожую, а потом со всеми шпионскими ужимками, закрыл дверь, подложив под язычок замка сложенный вчетверо носовой платок. Я был очень осторожен. А тот, который пришел позже... Выйдя из стешинской квартиры, я собирался зайти ему в тыл, но не успел, потому что по лестнице поднимались какие-то очевидно возбужденные люди, и я понял, что те, трое все-таки заметили мои акробатические номера. На мое счастье кабина лифта по-прежнему была наверху, и я воспользовался им, чтобы не встретиться с поднимавшейся по лестнице компанией, а у них не хватило ума, чтобы сначала вызвать ее вниз. Но светло-серого я тогда опять упустил.

Да, то, что она знала комбинацию шифра, говорило об утечке информации в окружении доктора, но ни о чем другом. Тот разговор с доктором, конечно, не опровергал, но и ничем не подтверждал мое предположение о шпионе в его окружении. Шпион не исключался, но версия об умышленном похищении лекарства Стешиным отпадала. Кроме того, из моего разговора с ним явствовало, что он не знает того человека, который расспрашивал о нем «зверя». Разумеется, светло-серый мог действовать и по заданию приближенного к доктору шпиона, но это опять-таки ничем не подтверждается. Но если это был человек не из окружения доктора, если это был человек со стороны, значит, он сам или тот, кто его подослал догадался о направлении докторских исследований. Как? Обратил внимание на странное поведение одного из докторских пациентов? Но для этого нужно было знать этих пациентов, а это опять наводит на мысль о том, что шпион где-то в докторском окружении. Правда, больные иногда выписываются — шпион мог просто встретить одного из них. И все равно, как? В чем могла заключаться странность излечившегося больного? В чем-нибудь безобидном, иначе бы его не выписали. Какая-нибудь мелочь. Может быть, специфическая реакция на определенный раздражитель? Журнал? Ну конечно, журнал. Но был ли тот испытуемый больным и только ли на нем был поставлен эксперимент? К сожалению, доктор не помнит, что было похищено раньше.

Однако я склонялся к мысли о том, что журнал все-таки попал в руки злоумышленников раньше. И даже не так, а кто-то, отметив неадекватное восприятие этого журнала кем-то из испытуемых и зная, что этот человек лечился или проходил обследование у доктора, задумался над тем, каким способом можно добиться такого стойкого и локального искажения сознания. Очевидно, только после этого возникла необходимость получить препарат, чтобы иметь на руках весь курс. Конечно, похитителям неплохо было бы иметь еще и магнитофонные кассеты с записями сеансов внушения, и они пытались их получить, но это было уже не так важно после того, как они наблюдали испытуемого. Или... или после того, как они его похитили? Но им все равно нужны были еще и кассеты. Зачем?

Я почему-то снова вспомнил картину. Эти натуралистически выписанные детали. Пустая, прямоугольная, чистая комната, гладкая, как внутренность коробки, и никакого источника света кроме окна, прорезанного в толще стены. И несмотря на это видимые зрителю стены этой комнаты, даже та, фронтальная, в которой прорезано окно, покрыты сложным рисунком теней. И предметы здесь настолько резки, что местами их контур разлагается на радужный спектр. Но предметов немного. Прямоугольное, жесткое ложе, отчасти покрытое сползшим на пол покрывалом, и бесстрастный мужчина, лежащий навзничь, нет, принадлежащий этому ложу, вырастающий из него, как рыцарь из каменного надгробья. Этот рыцарь не мертв, он просто бесстрастен. И обнажен. И движение женщины. Как будто она собирается перенести ногу через этого лежащего навзничь мужчину, ногу, обтянутую черным чулком, перенести ее через него, но прежде через разделяющий их холодный и блестящий рыцарский меч. И светлые волосы, спадающие двумя широкими прядями из-под голубого берета, и улыбка, которая сходит с лица.

А за окном сквозь бесшумно падающий тополиный пух — наверное, бесшумно падающий тополиный пух — были видны какие-то холмы и деревья и, кажется, статуи. Там все было не резко из-за этого тополиного пуха, залетевшего и сюда — он собрался вдоль стен и у ложа, у этого пьедестала и в складках сползшего на пол такого же каменного покрывала и в провалах сваленных грудой доспехов у его подножья.

Фантазия, а может быть, аллегория, эклектическое смешение эпох и сюжетов, но все это бывало, вот только голубой берет... И еще: почему художник выбрал такой странный сюжет?

Le nan, la belte la rein,

Nota Tristrans en la meschine...

Или, может быть, кто-то другой выбрал этот сюжет для него? И все равно, почему?

Снимок, который показал мне следователь, но не из тех плохо переснятых фотокопий, а другой, впрочем, тоже фотокопия и такого же скверного качества, был сделан анфас, как для паспорта, хотя и с этой улыбкой, с той, что сходит с лица, но этот эффект мог появиться оттого, что снимок был переснят с другого, напечатанного в газете или в журнале и, возможно, цветного и поэтому менее резкого при пересъемке, но это также могло получиться, если бы кто-то снимал ее через проволочную сетку, какими иногда огораживают ведомственные пляжи или устанавливают вокруг теннисных кортов, такая же в моем детстве была вокруг летней площадки ресторана «Магнолия» в Гальте, не исключено, что она сохранилась и сейчас. Да еще его резкость могла уменьшиться от увеличения, потому что изначально он, вероятно, был не больше увеличительного стекла, здесь же весь снимок был стандартного размера, девять на двенадцать, и представлял собой неровно обрезанный овал, как будто кто-то второпях вырезал его ножницами из групповой фотографии — иногда так делают, чтобы кому-нибудь подарить или вклеить в альбом или просто отделить его от остальных. Но это было сделано именно второпях, потому что тот, кто сделал это, не потрудился предварительно обвести овал карандашом, и от этого он получился неровным. Это было лицо в берете на светлых, тоже нерезких, как будто окруженных солнцем или просто плохо проявившихся волосах, лицо с той улыбкой, которая сходит с лица, но я говорил, что это могло получиться от сильного увеличения, от полиграфического растра или — если снимок был сделан украдкой, через проволочную сетку, как вокруг летней площадки ресторана в городе Гальте. Ее лицо виделось мне сквозь туман, и я не сразу сообразил, что это проволочная сетка размыла его. Нет, не сетка — тогда ее ячейки, а не объект, были бы крупны и нерезки. А она была передо мной, и я не мог видеть сетки. Меня удивила та неприкрытая враждебность, с которой она встретила меня в дверях этого крестообразного, на два крыльца двухэтажного домика в глубине одичавшего фруктового сада, выходящего на две параллельные улочки, идущие под уклон. Да, меня удивила ее враждебность, потому что я сделал все, что мог, чтобы помочь ей, и, казалось бы, вправе был рассчитывать на благодарность. Хотя уже то, что она покинула меня в тот момент, когда я больше всего в ней нуждался, и я не говорю о том беспомощном положении, в котором я в этот момент находился, мне нужно было найти подтверждение или опровержение той идеи, которая пришла мне в голову, пока я валялся там, нет еще раньше, когда я увидел тот голубой берет и черные чулки — вот уж удивительное сочетание, — но то, что она покинула меня тогда, должно было подготовить меня к такому приему. А идея? Еще до этого, то есть до того, как я увидел голубой берет и чулки, еще до картины, а, пожалуй, вообще тогда, во время беседы с доктором, я подумал, что, даже если речь идет о внушении, даже если доктор обманывает пациента, внушая ему, что речь идет о войне, почему доктор так уверен в своей правоте? Действительно ли он видит то, о чем говорил мне, то есть действительно ли это журнал? Почему я должен верить, что это именно тот журнал? А если это и в самом деле тот журнал, то почему я должен верить, что там происходит именно то, что изображено? Ведь если вам говорят: поднимите руку, с этой стороны она заслоняет грудь, то какой же это документ? Но я уже говорил об этом. Однако есть и другое: что, если бы тот испытуемый доктором человек, тот, неуверенный голос которого я слышал во время первой беседы и уверенный голос во время второй, что, если бы ему показали настоящие маневры или хотя бы репортаж о них? Удивился бы он, увидев, что все это происходит не так, как в этом журнале или сказал бы, что здесь, то есть в действительности, игра идет не по правилам? И может быть, голубые береты десантников показались бы ему какими-то другими, потому что он серое считает теперь голубым. И если бы ему предложили участвовать в маневрах, то что бы он делал? А если бы он воочию, живьем, увидел сексуальную сцену? А если он участвует в ней? Интересно, как он теперь справляется с сексом? И интересно, кто этот испытуемый? Я хотел напрямую спросить ее об этом, но теперь я хотел спросить ее и о другом. Но она с холодной враждебностью встретила меня, потому что кто-то (может быть, я сам?) выдал меня за другого.