Борис Дышленко - Людмила

Моя командировка на гальтский химфармзавод, в сущности, была дополнительным оплаченным отпуском. Я достаточно хорошо помнил этот завод, хотя там особенно и нечего было запоминать. Он располагался почти в центре города, но был скрыт в лощине между невысокой, плоской, поросшей кое-где редким кустарником возвышенностью, Кубанкой, и полого поднимавшимся городским районом, от которого был отделен безымянной горной речкой, мелкой и быстрой, катящейся по каменистому дну, по середине слишком широкого и глубокого для нее русла, но иногда после прошедших в горах дождей, поднимавшейся бурлящим желтым потоком почти до края сложенных из дикого камня стен, укреплявших ее берега. Завод был небольшой, для самого города никакого значения не имел и во времена моего детства его разве что случайно могли упомянуть среди городских предпрятий. Тогда это была пара продолговатых, двухэтажных, крытых шифером зданий красного кирпича и еще одно оштукатуренное, с железной трубой — котельная, к которой в те времена подвозили в цистернах мазут. Да был еще одноэтажный административный корпус, пересекавший ложбину от обрыва до железных ворот, рядом с которыми, уже над каменной стенкой берега была проходная. Со стороны речки завод кроме этой стенки ничем не был огражден и со стороны обрыва тоже. Не было и никакой вооруженной охраны, только в дневное время вахтер, а ночью сторож с собакой — видимо, завод не выпускал ничего сколько-нибудь ценного или опасного. Возможно, с тех пор что-нибудь и изменилось, а тогда нам, компании городских мальчишек ничего не стоило спуститься туда по обрыву или перебраться по двум утепленным трубам, переброшенным через речку с другого берега, чтобы поболтаться по заводу, заглядывая в зарешеченные окна цехов, пока кто-нибудь не замечал и не выгонял нас. Иногда нам удавалось набрать на заводской свалке всяких совершенно бесполезных непонятного назначения предметов, бракованных ампул с каким-нибудь неизвестным лекарством, всяких стеклянных и резиновых трубочек, стеклянных же кранчиков с притертыми пробками, которые мы потом не знали, как употребить, иногда попадались шприцы, и если кто-то выгонял нас оттуда, наша добыча все равно оставалась при нас. Да, возможно, теперь этот завод выглядит солиднее и охраняется более строго, а в те годы мало кто в нашем городе слышал о наркотиках и вряд ли кто-нибудь употреблял их. Правда, на это невысокое плато между Объездной и тем самым ущельем, где находился завод, постоянно приходили для какого-то странного общения пугающие, искореженные и полусумасшедшие калеки, но их ежедневное присутствие там вряд ли имело отношение к заводу, скорей, их привлекала уединенность и заброшенность этого пустыря. Ведь в те времена, о чем я, правда, узнал много позже, морфий легко можно было купить в каждой аптеке по простому рецепту. Хотя что мы могли знать об этих несчастных? Иногда в наших редких поездках (разумеется, с родителями) в Шастов или немного дальше мы видели их в поездах, а родители даже подавали им. Отчаянные и хриплые, они пели свои слезные песни про войну, про сестренку Вальку, про умирающего в лазарете молодого лейтенанта, но тогда эти несчастные встречались на каждом шагу и мало у кого вызывали сострадание. Там, на пустыре они скандалили и пили и иногда делали друг другу уколы морфия (выходит, мы все-таки что-то знали об этом), но для чего они это делают мы не знали, и у нас на эту тему тогда не возникало вопросов. Все же мы догадывались, что это что-то запретное и страшное. И страшны нам были сами эти люди, страшны их необычные хриплые голоса и истерические интонации, их испитые лица, их заскорузлые, опухшие пальцы и лоснящиеся черной грязью стеганные телогрейки, которые даже в самую сильную жару они снимали только затем, чтобы сделать укол. С трудом протыкали задубелую кожу, матерились, долго ковырялись иглой, пытаясь поймать истонченную, обескровленную вену, наконец находили, тоненькая красная ленточка взбегала внутри захватанного стеклянного цилиндра, разлохматившись на конце, превращалась в красное облачко, которое заполняло цилиндр и, плавно сокращаясь под давлением поршня, уходило вниз и исчезало. Это было завораживающее зрелище, но калеки нас не стеснялись. С отрешенными, какими-то потусторонними лицами, с белыми, как бельма, глазами сидели молча и только изредка перебрасывались между собой короткими, непонятными репликами. Кто-нибудь вставал и, падая на каждом шагу на выставленные костыли, ковылял неизвестно куда и зачем по глубоким ухабам и буграм этого пыльного, скудно поросшего редким кустарником пустыря — вполне вероятно, что им было запрещено появляться на центральных улицах и в парке, чтобы не оскорблять своим видом отдыхающих на этом всесоюзного значения курорте. Они были в полном смысле отверженными, но все это проходило мимо нас. Мы больше боялись, чем жалели их. Так же боялись, как и других: наших сверстников, воспитанников спецдетдома, круглых сирот, чьи отцы погибли на фронте, а матери в оккупации или под бомбежкой. Наголо остриженные, в серой одежде и с серыми лицами мальчики и стриженные чуть подлинней девочки в сползающих коричневых чулках — их иногда откуда-то и куда-то проводили строем или они приходили так же, строем на пляж. Нас не подпускали к ним близко их воспитатели, и родители запрещали своим детям водиться с ними. Но мы с Прокофьевым были еще слишком малы, и нас это не касалось. У нас было много своих интересных дел. Две дикие абрикосы «жердели» росли посреди клумбы в нашем дворе, и нужно было подобраться к ним, не повредив георгин; на площадке аттракционов выстроили цилиндрическую деревянную башню для мотоциклиста, а рядом давал представления укротитель диких зверей Баядерский, полуголый человек в красных шелковых шароварах и чалме, с браслетами на мускулистых руках, под которыми — шептались — он скрывал шрамы от львиных зубов; новенькие школьные учебники и портфели, приготовленные к началу нашего первого учебного года, ждали своего часа, и готовилась к открытию школа, бывшая гимназия, в которой когда-то учился великий русский писатель, а во время оккупации варварски разместилось гестапо. Но гестапо, то, что осталось от него, нас с Прокофьевым в это время, пожалуй, больше интересовало, чем имя великого писателя. Здание бывшей гимназии было пустым и пахло краской — там заканчивали ремонт. Но рядом было второе здание, поменьше — в нем, по рассказам дворовых мальчишек, переживших оккупацию в Гальте, находились те страшные камеры, в которых пытали подпольщиков. Это было захватывающе жутко, и, по тем же рассказам, в одном из застенков до сих пор оставались врытые в землю ножки электрического стула, и стены в нем были доверху покрыты коркой запекшейся крови, но мы с Прокофьевым, оказавшись в этом подвале, ничего такого не обнаружили — может быть все это уже убрали и отчистили — и мы так и не нашли, чему ужаснуться. Зато в этом подвале нашлось много полезных вещей — куда больше, чем на химфармзаводе: откуда-то взявшиеся связки красных солдатских погон, катушка с телефонным проводом, губная гармошка, противогаз, разноцветные, похожие на карандаши запалы от гранат, которые у нас все-таки хватило осторожности не бросать в специально разведенный костер — рассказывалось немало историй об оторванных руках и ногах. Мы просто принесли нашу добычу домой, и отец Прокофьева отобрал их у нас. Мы понимали, что не имеем права обижаться на него. Тем не менее наши экспедиции в школу повторялись еще несколько раз, но ничего ценного мы там больше не нашли. Обычный мусор: манерки, фляжки, немецкие каски, но они тогда валялись на каждом шагу, да еще немецкий электрический фонарик, к которому было невозможно достать батарейки. Все это мы называли трофеями — все немецкое тогда называлось трофейным: и велосипед «диамант», на котором Виктор приезжал за мной по воскресеньям, и машина Прокофьевых, маленький «опель-кадет», купленный отцом по какой-то льготе, и аккордеон, на котором сосед играл одну и ту же трофейную песню «Розамунду».