Борис Дышленко - Людмила

— Правильно, — сказал я.

Оглядываясь на меня, она подошла к двери и заперла ее на засов. Я смотрел на нее. Она прошла мимо меня и, обернувшись, махнула мне рукой. Я пошел за ней.

В комнате она подошла к окну, взялась за штору и с виноватой улыбкой сказала:

— Я оборвала штору. Я чуть не упала со стула, — сказала она. Осторожно задвинула обе шторы, насколько это получилось.

Со стола все было убрано, только лежала пачка «Шипки» (мои сигареты). К шкафу были прислонены две диванные подушки, на диване была разостлана постель. Людмила включила торшер, погасила яркую трехрожковую люстру, подошла ко мне.

— Я забыл сигареты, — сказал я.

Она смотрела мне в глаза, и я опять увидел, как дергаются ее губы от улыбки, которую она не в силах сдержать, а темные глаза блестят так ярко, как будто они полны слез.

— Испугались? — спросил я.

Она прикрыла глаза и снова открыла их, и опять они как будто были полны слез. Я шагнул к столу, чтобы взять сигареты. Я шагнул — и она метнулась ко мне и обняла меня так крепко, как обнимают, когда еще не умеют обнимать. Она обняла меня, стиснула, прижалась — что я мог сделать? Мы целовались так, что чуть не задохнулись, Людмила.

Она отступила на шаг с той улыбкой, которая сходит с лица. Я наклонился и, взяв сигареты, положил их в карман.

— Я пойду, — сказал я сердито.

— Нет, — сказала она.

— Да, — сказал я.

— Нет, — сказала она.

Она стояла передо мной все с той же улыбкой. С той улыбкой, которая сходит с лица и никак не сойдет на нет.

— Неужели ты... — начал было я.

— Да, — сказала она.

«Ну, пеняй на себя, — подумал я. — Пеняй на себя», — сказал я себе.

Совсем недавно выключили фонари, и вот уже бледная полоса появилась в том месте, где была оборвана штора. Людмила встала и босиком прошла к противоположной стене, чтобы поставить пластинку. Это была «Токката и фуга Ре Минор» в исполнении Лионеля Рога. Я хотел было закурить, но раздумал — мне не хотелось шевелиться. Я засыпал или еще не засыпал, потому что, время от времени открывая глаза, чтобы взглянуть, как холодно мерцает в прозрачной темноте ее обнаженное тело, и скользя рукой по бедру, тогда, как все еще струилось и переливалось прохладными потоками и все это смывало, несло, растворяло, и, засыпая, я плавно трогался с места, и это было, как на корабле, который плывет... Прощай, Людмила.

Еще в первые годы моей жизни в Ленинграде я установил, что в период так называемых белых ночей время становится дискретным, переставая определяться какой-нибудь более или менее четкой последовательностью событий. Здесь наступает провал, в течение которого (лишь условно говорю в течение ) нарушается временная связь и многие явления предстают перед тобой в обратном порядке. Твои действия теряют смысл, оттого что ты не помнишь, что ты делал вчера (или будешь делать вчера?), и не представляешь, что ты будешь делать завтра (или уже делал?), не знаешь, что явилось причиной твоего поступка (и не явилось ли оно следствием); твоя деятельность кажется тебе сумбурной, движения — не связанными между собой, настоящее превращается в набор беспорядочных воспоминаний, в случайный монтаж из событий, лиц, обрывков мыслей, — и только по истечении этого срока ты можешь сказать: этот период длился приблизительно с конца мая по начало августа. Тогда ты пытаешься связать воедино все, что происходило с тобой в том вневременном провале, пробуешь как беспорядочно накопленный материал освоить и привести в систему свои разрозненные действия, мысли и подозрения и более или менее подробно представляешь общую картину, так и не установив причинно-следственной связи, потому что многие детали, присутствуя в памяти, остаются необъяснимыми: каждая, по отдельности относясь к одному и тому же событию, вместе они по-прежнему не составляют целого. Они слишком двусмысленны и слишком равно тяготеют друг к другу, чтобы какая-нибудь из них явилась, скажем, следствием, а другая — причиной; они слишком равны по значению, а ты, оказывается, не помнишь ни одной даты, чтобы нарушить это равновесие. В общем-то, это касается не мыслей и действий, а, скорей впечатлений, потому что их последовательность никак не менее важна, чем последовательность поступков и рассуждений. Что до двух последних, то за годы жизни в Ленинграде я вполне научился даже при отсутствии точных дат выстраивать их в логической, хотя и не во временной связи, но ощущения... Потеря их превращает тебя в кого-то постороннего, в кого-то другого, тоскливо и безразлично наблюдающего твои действия на протяжении этого вневременного отрезка. В свое время я понял, что за этим нужно следить, иначе залипнешь грязью, опустишься. Нет, необходимо с этим бороться: чувствовать себя бодрым, развлекаться, заводить романы и ходить на службу. При всем том отлично знаешь, что все, что ты делаешь (как раз твои поступки), есть фикция, и ты таким образом только притворяешься, что живешь. Вот когда я с удручающей обыденностью понял то знаменитое блоково стихотворение, которое я с такой охотой повторял в юности, и теперь, став для меня реальностью, оно превратилось в ругательство на стене. Но иногда и позже бывало, что сам ошибешься: встрепенешься, обольстишься на мгновение, потому что организм не вполне подчиняется твоему опыту и воле, однако эти проблески — агония. Вот почему я утверждаю: не любовь, не надежда, только инстинкт самосохранения удерживает нас от разложения и именно он побуждает человека выдумывать себе любовь или обольщаться надеждой. Но иногда какой-нибудь неожиданный солнечный луч или, наоборот, какое-нибудь туманное утро, когда особенно глубоко дышишь... Если бы собрать этот туман, этот луч, тоску прогулявшего ученика и страх наказания; момент, когда почувствовал себя покинутым; выздоровление после глубокой болезни — вот и получится жизнь.

Но может быть, это слишком субъективно? Даже, когда говоришь о себе... Может быть, существует объективный взгляд и на субъекта, а я, возможно, заблуждаюсь? В конце концов, речь идет лишь о белых ночах. Мои дни были полны ненависти и вражды: именно в этом была жестокая и последовательная логика. Ты, Людмила, неизменно присутствовала здесь. Ты была основной побудительной причиной и целью, связавшей воедино мои разрозненные действия, мысли, переживания, мои мимолетные ощущения от встреч, разговоров, взглядов, рукопожатий, пробуждений, — даже закат за моим окном наполнился глубоким и трагическим смыслом, и тень, упавшая наискосок, стала важнейшей уликой, можно сказать, ключом к разгадке преступления. Солнечное пятно на карте никогда не существовавшей страны, случайный звон бокала о бутылку, красный отблеск на томике Грина, твоя улыбка, в тот момент, когда она сходит с лица, или блеск капли, серебряной капли, скатившейся с твоей руки, — все это может стать собранием неопровержимых улик в гораздо большей степени, чем, скажем, нож, отобранный у убийцы, или разбитый шприц и анализ крови убитого. Что это? Всего лишь вещественные доказательства, мертвые предметы на столе у следователя. Они убедительны разве что для суда, но попробуй, заставь поверить в это того, кто знает всю подноготную этого дела, например, тебя, Людмила, — ведь тебе нужна истина, а не вещественные доказательства. Впрочем, разговор как раз шел о вещественных доказательствах — именно они были тебе зачем-то нужны. Ты говорила, что они нужны тебе для судьи , но это неправда. Боюсь, что они нужны были тебе, чтобы убедить в чем-то меня, но и достать их мог только я. Так что круг здесь, как всегда, замыкался. Ты так и не сказала мне, в чем дело: не успела или не захотела сказать, может быть, ты боялась, что я не поверю тебе, а может быть, тебе казалось, что я сам этого не хочу. Ты считала, что я пришел к тебе за ложью, а не за истиной. Я думал, что то, что ты принимаешь за истину, есть ложь, и я был согласен на это. Я только не хотел играть в твою игру — я хотел навязать тебе свою. «Ведь это не более, чем нравственный предрассудок, будто истина имеет более цены, чем иллюзия; это даже хуже всего доказанное предположение из всех, существующих на свете». Я тогда целыми днями валялся на диване и от нечего делать перелистывал Ницше «По ту сторону добра и зла». Впрочем, было это до или после нашего разговора об истине? Мне кажется, что это было всегда. Солнце в те дни все время стояло в зените, и яркий свет слепил и радужной каймой окружал контуры предметов, безликие ангелы слетались ко мне на бесшумных крыльях, хрупкие блондинки склонялись надо мной...