Борис Дышленко - Людмила

Нет, ничего этого не было в те дни: ангелы не осеняли меня своими крыльями, и хрупкие блондинки не склонялись надо мной, и никто из нас не обладал истиной, а если у тебя она и была, Людмила, то не эта истина была мне нужна, «...истина, искание истины чего-нибудь да стоит, и когда человек при этом поступает слишком по-человечески (Il ne cherche le vrae que pur fair le bien), — то держу пари, что он не найдет ничего». В этой книге на семнадцатой странице в фиолетовом овале было напечатано «Районная библиотека НКВД». Такая же печать стояла на тридцать четвертой странице.

Твоя ошибка была в том, что ты хотела делать добро, Людмила. Или предотвратить зло, что то же. И как ты была наивна, что пыталась добыть для этого вещественные доказательства. Разве истина зависит от них? В конце концов, пользуясь вещественными доказательствами, можно доказывать разные, даже и самые противоположные вещи. Почему ты уверена, что все это в твою пользу, Людмила? Ведь суд рассматривает дело не с моральных, а с правовых позиций — он не определяет границ добра и зла.

Ты хотела получить вещественные доказательства. Может быть, я и мог бы дать их тебе, но как бы ты поступила с ними? Ведь еще нужно уметь ими пользоваться. Гораздо важнее то, с какой точки зрения взглянуть на дело. Нет, для меня ощущения намного более точная вещь. Я могу и не знать, в чем состоит преступление — возможно, оно не подпадает ни под один из существующих законов, — но я точно знаю: оно есть.

Но как ты узнал, что ты наг? Что это, тоска по неведению? По какой-то прежней правде... Совершив преступление, ты назвал его. Почему же некоторые поступки, еще не будучи совершенными, пугают нас? Или, действительно, запрет порождает грех? Однажды какой-то молодой «сексуальный революционер» высказал мне такую точку зрения. Но откуда же тогда берется запрет? Может быть, он тоже живет в нас? Но что же раньше и что позже? И, в принципе, это не так важно, но мне необходимо это выяснить, Людмила, потому что мне нужно знать, с чего началось это дело: точно ли с преступления или расследование предшествовало ему. И что было расследованием, а что преступлением. Но не стоит путать — речь идет о вполне конкретных преступлениях, о преступлениях с точки зрения закона. Это киднэппинг, убийство, промышленный шпионаж. Торговля наркотиками — вполне определенное преступление — играет не такую уж важную роль в этом весьма неопределенном деле. Ты знаешь это лучше меня, Людмила, потому что я вообще ничего не знаю. Вот именно. У меня только мой набор впечатлений, и на первых порах это было все, что мне нужно было иметь. Благодаря некоторому опыту, я по характеру и последовательности странных явлений обычно достаточно точно определял, чего стоит ожидать. Надо сказать, что до сих пор моя интуиция, если это можно назвать интуицией, не подводила меня, и предчувствие того или иного хода со стороны неизвестного мне преступника всякий раз абсолютно подтверждалось, но тем не менее он всегда заставал меня врасплох. Каждый раз предчувствие надвигающейся опасности суммировалось из многих отдельных подозрений, слишком неясных, чтобы вывести целое, но характер опасности, смысл действия можно было предположить. Я же говорю, все дело просто в странности, в необычности собственных ощущений, о которых даже не можешь сказать, откуда они, но чувствуешь: что-то упущено, что-то ускользнуло от твоего внимания, что-то случилось раньше, чем должно было случиться, а что-то не случилось вообще. Какие-то события поменялись местами, какие-то значением. И каждый раз появляется совершенно особое ощущение, и если оно появилось во второй и третий раз при новых обстоятельствах, тогда ищи сходство и разницу: из различия этих обстоятельств можно вывести закон. Но на этот раз, в болезни, целыми днями валяясь на диване, мучась головной болью, перемежающейся приступами тошноты, я был не в состоянии даже думать достаточно долго. И не думать я не мог: неотвязные, неразрешимые вопросы лезли мне в голову. Чтобы отвлечься, я раскрывал потрепанный томик Ницше и, вычитав там какой-нибудь из его эпатирующих парадоксов, много раз тупо повторял его. В моем состоянии больше всего меня устраивала краткость его сентенций.

Солнце стояло в зените. Оно в те дни все время стояло в зените. Только по вечерам, когда многослойный закат, спрессовываясь, уплотнялся над пульсирующим городским горизонтом, я вставал и, преодолевая головокружение, подходил к окну, чтобы посмотреть на черного на огненном фоне ангела, горестно воздевшего руки свободные от креста.

Иногда мне казалось, что подоплека преступления в чем-то другом — не в таких обычных вещах, как корысть, ненависть или страх, — что это борьба каких-то двух полярно-противоположных сил, борьба на уничтожение, непримиримая вражда, и что только что-то во мне самом или отсутствие чего-то, какое-то несовершенство моего сознания не дает мне разобраться в конфликте. Я мог определить некоторые частности: почерк преступника, причину того или иного его действия — тоже преступления, — мог предположить его следующий ход. Однако, благодаря все той же интуиции, я начинал понимать, что все эти преступления объединены отнюдь не последовательной связью — они не вытекают одно из другого, а являются частью одного преступления, обширного преступного плана. Киднэппинг, убийство, даже шпионаж, если это в самом деле шпионаж, служат чему-то другому, и теперь я подозревал, что преступник не убегает и не прячется от меня, а наступает на меня широким фронтом, что я его главный идеологический враг, что он ненавидит мой образ мыслей, мои убеждения, и его основная цель — уничтожить меня. Я, конечно, понимал абсурдность этой идеи, но, может быть, это ритуальный танец, пируэты особенно изощренного убийцы, который прежде чем нанести завершающий удар, хочет деморализовать меня, доказать мне, что я проиграл? Да, действительно, первый раунд закончился в его пользу, и свою болезнь я не мог рассматривать как передышку.

Когда щелчок остановившегося тонарма, прозвучавший, как осечка нацеленного в тебя револьвера, на исходе почти не существовавшей белой ночи будит тебя, и широкий холодный меч на твоей постели начинает медленно розоветь со своего дальнего конца, в слезливой хандре и нетерпении ты начинаешь дожидаться наступления утра, чтобы наконец услышать отдаленные трамвайные громы, хлопанье лестничной двери, треск инвалидной коляски во дворе, и, убаюкавшись этими привычными звуками, снова заснуть. Щелчок остановившегося тонарма не случайно напомнил тебе звук взводимого курка — ты ожидал нападения, то есть предполагал такую возможность и, вероятно, в другое время она бы обрадовала тебя, но, валяясь на диване в немощи и бессилии, с непроходимой головной болью и постоянно возвращающейся тошнотой, ты можешь только с ненавистью смотреть на дверь, которая в любую минуту может открыться, и это не потому, что ты единственный свидетель, хотя именно об этой роли ты и мечтал всю жизнь. Тебе хочется обличить, а не раскрыть преступление. Тебе хочется обличить, потому что ты знаешь, в чем дело. Нет, ты только хочешь это знать, хочешь знать, что ты знаешь и можешь доказать. Но неужели они определяют мне такую ничтожную роль? Неужели я для них лишь свидетель, от которого нужно избавиться? Свидетель — это слово грозно звучит в суде, но здесь, в сумеречном свете твоей комнаты, где враждебные тени мягко присутствуют в углах, роль свидетеля становится унизительной до слез. Хотя ты знаешь, что никакого выстрела не будет, а может быть обыкновенный молоток или небольшой ломик или обрезок водопроводной трубы, а самое романтическое, чего можно в этом случае ожидать, это — нож, выпрыгивающий из рукоятки, потому что выстрел был бы слишком далеко слышен в такой тишине, тем более, что твое окно по случаю невыносимой жары распахнуто настежь, но щелчок, прозвучавший осечкой в полусне, напомнил тебе о реально существующей опасности. Ты один, только ты один знаешь подоплеку преступления и имена преступников и то, что при их последней попытке избавиться от свидетеля еще одно преступление прибавилось к делу, и сейчас все эти сведения в твоих слабых руках. На самом деле мне ничего не известно. Мне известно даже меньше, чем в начале расследования. Киднэппинг, убийство, промышленный шпионаж... Нет, все это частности, всего лишь приемы — их связь параллельна. Здесь два врага, две враждебные идеи, которые не могут сосуществовать.