Борис Дышленко - Людмила

В четыре часа дворники высокими голосами начинают перекликаться далеко внизу. Пройдет еще два часа, прежде чем я наберусь сил заснуть.

Спустя какое-то время или не время, потому что, как я сказал, времени тогда не существовало, — в общем, спустя нечто, не имеющее ни формы, ни определения, я почувствовал себя лучше настолько, что стал выходить. Знакомый врач, доктор, знаменитый ученый в своей области, которая, правда, не имела никакого отношения к моей болезни (но врач есть врач), навестивший меня раза два в те не имеющие измерения дни, посоветовал мне ежевечерние прогулки перед тем, как отправить меня в мой родной город в командировку с минимальными обязанностями — фактически на курорт. Этот врач, мой начальник, во всяком случае, человек, имеющий право посылать меня в командировки по тому делу, которое я для него вел, — был человеком несомненно сильным, хотя и непривычно мягким для своей профессии, с хорошо развитым чувством юмора, в котором — редкость среди людей этой профессии — не было ничего специфического. Его суждения о его собственном предмете часто бывали так просты, что даже не специалисту могли бы показаться наивными, но будучи высказаны крупнейшим в своей области авторитетом, лишь подчеркивали гибкость и непредвзятость его ума. Обычно я неловко чувствую себя с психиатрами. Нормальный и во всех отношениях здоровый человек, я тем не менее испытывал некоторое смущение, если мне по долгу службы или из иных соображений случалось беседовать с кем-нибудь из них — мне всегда казалось, что психиатр невольно смотрит на тебя как на пациента, что так же он относится ко всем остальным, исключая при этом своих коллег, потому что каждая профессия порождает определенный цинизм, — так что мой доктор, пожалуй, не был профессионалом, несмотря на свои выдающиеся достижения в области морфологии. Во время своих наполовину деловых, наполовину медицинских визитов он развлекал меня парадоксальными рассуждениями о психиатрии и о качестве психических отклонений, а я, что, вероятно, было вызвано тем болезненно-раздражительным состоянием, в котором я тогда пребывал, намеренно переходя в этой теме на его собственную личность, пару раз уколол его довольно бестактными замечаниями. Оба раза я со скверным удовольствием отметил, что он, хоть и старается не подать виду, мои уколы неприятно задевают его, но и этот факт только лишний раз подтверждал непрофессиональность его интереса ко мне.

Однажды он сказал, что не понимает слова «норма».

— Но вы же лечите их, — возразил я, как раз желая его уколоть. — Или это просто эксперименты? Так сказать, эмпирическое постижение натуры.

— Я далеко не всех лечу, — несколько смутившись, ответил доктор. — Если отклонение от так называемой нормы лишь меняет угол зрения, оно в принципе не является болезнью. Может быть, у субъекта гипертрофированная интуиция, как, например, у пятилетнего вундеркинда, который, никогда не слышав об алгебре, решает сложнейшие алгебраические задачи, или своя собственная система оценок, благодаря которой он отбирает не те предметы и явления, которые важны для большинства. Таковы художники — у них эта болезнь называется талантом. Слава Богу, никому не пришло в голову лечить Достоевского.

— Чаадаева — пришло, — сказал я. — Если не лечить, то, во всяком случае, объявить сумасшедшим. Впрочем, — я засмеялся, — польза от философии не выяснена, а вред от нее очевиден. [2] Замечание, приписываемое императору Николаю Первому.

Доктор засмеялся вместе со мной.

— Ну а если человек сам обращается ко мне за помощью, — спросил потом доктор, — как вы думаете, не отбиваю ли я хлеб у философов?

— Не лицемерьте, доктор, — сказал я, — вы же лечите не только тех, кто обращается к вам за помощью.

— Не только, — согласился доктор. — Людей в бессознательном, бредовом состоянии, таких, которые сами уже не могут за себя отвечать. И потом, бывают социально опасные больные.

— Как вы определяете степень социальной опасности? — поинтересовался я. — Если, например, опасные взгляды на историю или, опять же, философию?..

— А вот это уже, скорей, по вашей части, — усмехнувшись, ответил доктор и, должен сказать, попал не в бровь, а в глаз.

«Все-таки как люди любят перекладывать ответственность друг на друга», — подумал я, но не мог бы точно сказать, к кому это относится.

Меня, правда, не очень занимали эти проблемы, да и сам разговор достаточно банален, если брать его вне контекста наших отношений начальника и подчиненного, вообще — нашего знакомства. Строго говоря, доктор мог лишь номинально считаться моим начальником — на самом деле я, будучи юристом, просто числился, так сказать, был приписан к его учреждению, выполняя обязанности средние между обязанностями консультанта и администратора, так как в его связях с другими учреждениями время от времени там и там возникали юридические и бюрократические сложности. Работа не занимала у меня много времени и не доставляла особенных хлопот и при ненормированном (чаще свободном, чем насыщенном) оплачивалась по самой высокой ставке. К тому же она давала мне еще ряд привилегий, не предусмотренных трудовым законодательством. Эту синекуру устроил мне Прокофьев, после того как я, уйдя по ряду обстоятельств с должности старшего следователя прокуратуры в одном из небольших городишек области, около года «отбывал повинность» в качестве начальника отдела, состоявшего из одного меня, в одной уж совсем ничего не стоящей шарашке.

Этот доктор, полный и безраздельный хозяин в своей клинике, которая была одновременно чем-то вроде научно-исследовательского института, был, по-видимому, довольно широким специалистом: во всяком случае, знаю, что он был хорошим гипнотизером, если это слово применимо к врачу, и имел покровителем такое министерство, которое обеспечивало его любым новейшим оборудованием и дефицитными заграничными препаратами по первому требованию. В общем-то, не удивительно было, что к нему довольно часто обращались за консультациями люди очень значительные или имеющие рекомендации от таких значительных лиц. Однажды какой-то неизвестный человек позвонил ему по телефону и, отрекомендовавшись от больного учителя этого доктора, попросил у него консультации по поводу своего сумасшедшего сына, художника, и уже сам этот разговор произвел на доктора странное впечатление. Звонивший пытался прямо тут же подробно описывать странности своего отпрыска, задавал нелепые вопросы, требовал немедленного заочного диагноза и просил назначить курс домашнего лечения. Когда доктор сказал ему, что не может заочно ставить диагноз, ни даже предположить что-нибудь о болезни, он снова пустился в пространные объяснения того, что на его взгляд было симптомами, уверяя, что его сын будет травмирован обследованием. Впрочем, я, кажется, слышал часть этого телефонного разговора, ту часть, которую составляли реплики доктора.