Борис Дышленко - Контуры и силуэты

Я поднял свои карты и развернул их. Купленная карта оказалась дамой пик.

“Итак, флешь, — констатировал я. — Что же у полковника, если у него в самом деле что-нибудь есть? Каре? Чего? Семерок, тузов, королей? Может быть, но вероятность невелика. Доппер? Это слишком слабо. Фул? Тогда в нем должна быть сильная тройка. Но не каре: в этом случае он двинул бы больше. Хотя... Мы это уже проходили. Ладно. Зачем мне рисковать?” — подумал я. Я добавил еще пять чипов и раскрыл свои карты.

Полковник крякнул и положил свои карты на стол, не раскрывая их.

— У меня меньше, — признался он.

Я улыбнулся.

— За просмотр заплачено, — сказал я.

— Ну что ж, — полковник приподнял руки над картами, — заплатил — смотри. — Он поднял карты и, перевернув их лицом вверх, бросил на стол. Три дамы, два короля — один из них пиковый.

“Конечно, у него был доппер, — подумал я, — иначе он сбросил бы две карты, и тогда — я снова улыбнулся, — он прикупил бы двух дам и получил каре.

— Дама, между прочим, купленная, — ехидно сказал я, — ткнув в пику пальцем. — Ты мог бы иметь каре.

— Еще не вечер, — сказал полковник, — еще не вечер.

Есть люди, изначально внушающие подозрение, люди, как будто похожие на остальных, на тысячи других, но отличающиеся от этих остальных отсутствием какого бы то ни было признака, по которому можно было бы отнести их к той или иной группе. Это человек, выбранный камерой оператора в толпе, или обведенный на фотоснимке, обозначенный стрелкой или просто бредущий по пустынной, скудно освещенной улице, под моросящим дождем.

Впереди, на той стороне Литовского проспекта, на бывшей площади, которой больше нет, на месте разрушенной церкви возвышается громадный бетонно-стеклянный куб. Была ли когда-то церковь, был ли мощеный булыжником Литовский, Рождественские улицы, Пески? Нет истории, есть данность: мокрый асфальт, бетонная громада, Советские улицы за ней. Странно, теперь, в очередной кампании переименований, когда улице Гоголя, названной так еще в седьмом году, торжественно возвращено историческое имя, и идут разговоры о переименовании города Пушкина в Царское Село, но Советские, Красноармейские, Ленина... Я подумал: что злобствовать втуне. Ну Советские, ну Красноармейские, ну церковь... Если не стоило разрушать, так может быть, не стоит и восстанавливать? Разве можно восстановить то, чего не было? А если мы чего-то не видели, то этого не было. Для нас этого не было — мы пришлые, мы советские, а мертвым все равно. Улицы — просто улицы, и лучше бы, как в Нью-Йорке, по номерам. Неизвестно, кто там живет, неизвестно, кто ходит по ним и зачем. Вообще, существует ли этот город, как существует Париж, который, по слухам, всегда Париж? Так вот, существует ли он со своей обычной, повседневной, будничной жизнью, город, каким он был вчера и каким будет завтра? Город, где один житель отличается от другого, а не только от самого себя, вчерашнего или завтрашнего. Город, где если заняться этим, подобно комиссару Мегрэ, можно проследить жизнь какого-нибудь бухгалтера или врача, старика в берете, даже клошара (по-русски — бомжа). Можно ли проследить мою жизнь? Сказать обо мне или о любом другом таком же, что он делает по утрам, когда и с кем встречается, какой хлеб покупает в булочной и в какое время; составить из этих подробностей распорядок дня, выстроить образ. Да нет, это просто ностальгия. Проследить чей-то путь... Мы, граждане, в сущности, неотличимы друг от друга, взаимозаменяемы, подключены к единой телевизионной сети. Удобная, легко управляемая система. Не образ — образ образа, подобие образа.

“Перестань, — сказал я себе, — отрешись. Ты скоро свихнешься со своим телевизором. Вообще, это разговор не о тебе и не о твоей тени, которой у тебя больше нет. Это разговор о городе, который, в отличие от Парижа, всегда не Париж, но и не Петербург, не Ленинград — просто неизвестно что, и если ты хочешь попрощаться с ним, то не на Сенную же тебе идти — ее тоже нет. Город потерял свое лицо, и если где-то он еще похож на себя, то это место — вокзал. Во всяком случае, здесь во все времена город меньше всего был самим собой и поэтому меньше всего изменился. Здесь, в мятущейся, озабоченной, возбужденной, радостной и ничем не объединенной толпе ты испытываешь ощущение вечного и вечно чужого праздника. Ты здесь не при чем, но можно предположить, что так же, как и всякий другой. Здесь, внизу, в глубине вокзального, стиснутого сверкающими киосками, пространства, там, где толпа вливается в узкий проход, так легко всадить, нет, просто вставить узкий и длинный нож, и тут же плотная масса унесет тебя прочь и пространство заполнится, а толпа будет нести тебя еще десять шагов, не обращая внимания, не замечая, потому что твое место уже занято кем-то другим.

Я почувствовал резкую боль в боку, так, как будто мне туда и в самом деле вставили нож. Выдохнул воздух, и общим течением меня вынесло из узкого прохода. Мне осталось шагов пять, чтобы дойти до застекленного настенного щита.

Здесь крупным черным шрифтом было напечатано неудобное русскоязычное слово “разыскивается”, и стало ясно, что это не в телевизоре.

Рост 180–183 см, телосложение нормальное; лицо овальное, продолговатое; волосы темные с сильной проседью; глаза светлые, с уголками, опущенными к вискам; нос прямой, длинный; рот прямой с тонкими губами; особых примет нет.

Был одет в темный плащ, темную шляпу.

Преступник может быть вооружен.

Я повернулся на фоне портрета. Озабоченные, торопящиеся люди сновали передо мной, никто не обращал на меня внимания. Я усмехнулся про себя. Если бы я наблюдал это со стороны, то сказал бы, что у преступника мания величия.

Но в этот момент я увидел на противоположной стене другой стенд с крупной надписью под трехцветным флагом:

Между двух знакомых всем лиц помещалось еще одно, хорошо знакомое мне. Это было достойное, благородное лицо седовласого джентльмена. Оно улыбалось.

Шел дождь, и свежая газета, наклеенная двумя разворотами на неровный щит возле часового магазина, несмотря на прикрывающий ее козырек сильно размокла. Это была серьезная, солидная, уважающая себя газета, вернее, одна из тех газет, которые привыкли себя уважать. Последнее время все перепуталось, и серьезные газеты переняли у бульварных листков легкомысленный, порой даже разухабистый тон, а может быть, это была истерика. Во всяком случае, в прежние времена, когда все газеты были солидными и, пожалуй, кроме солидности ничего в себе не содержали, ни одна из них не позволила бы себе или, может быть, кто-нибудь другой не позволил бы ей напечатать такой заголовок “УГАДАЙ КАРТУ” было набрано жирными буквами, а под заголовком два известных женских лица и две игральные карты, две дамы: одна трефовая, вторая бубен — похоже, убитым певицам газета уже определила масти.