Борис Дышленко - На цыпочках

— А что не соответствует, полковник?

Полковник немного поколебался.

— Тут такая неувязка, — сказал полковник, — справку-то требуете вы.

— Да, я, полковник.

— В том-то и дело. А на чье имя мы ее выдадим?

— Как, полковник! На мое, конечно. На мое имя.

— Вот-вот, — сказал полковник, — на ваше. А как я вам ее выдам, если личность не установлена.

— Почему же не установлена, полковник? — сказал я. — Вот, пожалуйста, мой паспорт.

— Не надо, — сказал полковник, — паспорт не надо — мы верим вам на слово, а это — не ваша личность. Вообще личность. Тут другое, тут, понимаете, процент.

— Какой процент, полковник.

— Процент смертности.

— А что это, полковник? Вы мне тогда не сказали...

— Ну как вам сказать?.. — сказал полковник. — Есть всякие понятия. Я не говорю о точности, кучности — я не об этом говорю. Я даже не говорю вам о чести полка, поскольку штатскому этого все равно не понять. Но ведь есть же в конце концов два эс.

— Два эс? — повторил я.

— Ну да, два эс: совесть, солидарность. Вы что, не помните?

— А-а-а! да, — сказал я, — совесть, солидарность... Да, есть.

— Ну да, — сказал полковник, — совесть, солидарность: вы — нам, мы — вам.

— Простите, полковник, я не понимаю.

— Послушайте, — сказал полковник. — Что же тогда совесть и солидарность, по-вашему? Так, болтовня? Пустой звук?

— Почему — звук?

— Подумайте, — убедительно заговорил полковник. — Ну, зачем вам эта справка? Зачем она вам? Вы что, не можете без нее обойтись? Умрете вы без нее, что ли?

Я, и правда, вполне мог обойтись без этой справки, но меня по совести говоря заело.

— Да нет, полковник, я, конечно, без нее не умру, — сказал я, — конечно, я без нее не умру, и конечно, я могу без нее обойтись, несмотря на то, что теперь, после такой задержки, она мне могла бы здорово пригодиться, конечно; но поскольку вы обещали, то я думал, что...

— Я от своих слов не отказываюсь, — сказал полковник, — я чисто генетически не могу отказаться, и хоть это не вполне деликатно — ловить человека на слове, но, уж ладно, оставим этическую сторону в стороне. Но дело не в этом — дело в том, что личность не установлена.

— Но почему, полковник? Я же предлагаю вам паспорт. Так почему же...

— Для вашей пользы, — сказал полковник, — исключительно для вашей пользы.

— Но какая же мне в этом польза?

— Процент смертности! — простонал полковник. — Процент смертности, точность, кучность!

— Полковник, вы все повторяете эти слова, а я не знаю, что они означают.

— Потому что ты кретин! — заорал Шпацкий мне в ухо. — Каким был в школе кретином, таким и остался. Ты должен был быть убит, понимаешь, убит. Ты что, воображал, что останешься жить, имея в брюхе семьдесят две дырки? Ты думал, что будешь жить?

Я с трудом удержался на ногах, так у меня ослабли колени. Конечно, они стреляли в меня, и, конечно, я понимал опасность, и понимал, что если б они в меня попали, то я был бы ранен или убит, но я никак не предполагал, не мог предполагать, что целых семьдесят две дырки, — уж тут бы я обязательно умер. Я, за разговором с полковником, временно об этом забыл, а теперь вспомнил — и еле удержался на ногах, так ослабли колени. А когда я все-таки удержался на ногах, то снова возник этот вопрос: почему они стреляли? Зачем им нужно было меня убивать?

— Как же это? — прошептал я, удержавшись на ногах. — Почему я должен быть убит?

— Дурак! — заорал на меня Шпацкий. Он присел и стал больно тыкать меня пальцем в живот и в грудь. — Семьдесят две дырки, дурак! Семьдесят два входных отверстия, соображаешь! Да еще семьдесят два выходных. Здесь, здесь, здесь... Это точность и это кучность. А ты хотел бы ходить живым решетом?

— Нет, конечно, нет! — воскликнул я. — Зачем ходить?.. Зачем решетом? Но зачем же и стрелять?

— Ну посмотрите на этого нахала! — Шпацкий шлепнул себя по ляжкам. — Какой тупица! А процент смертности, скотина?

— Какой процент?

— Ты входишь в процент смертности, остолоп!

— Да-да, — сказал полковник из-за стола, — процент смертности.

Полковник поглядел куда-то вдаль, подумал.

— Теперь вы видите, — сказал полковник, — что для вас же лучше не иметь этой справки? Личность не установлена; точность не нарушена; кучность достаточна. Вы нас не знаете — мы вас не знаем. Кто-то был — кого-то нет. Кому-то победа — кому-то ничья. Поверьте, это в ваших же интересах.

— Хорошо, полковник, — согласился я, — не надо справки, пусть не будет справки, но все равно я не могу понять, я не понимаю, полковник, почему я вхожу в этот процент?

— Га-га-га!.. Какой ушлый! — заорал Шпацкий. — Он бы хотел без риска! Чтоб наверняка! И на елку влезть — и рыбку съесть! Всем бы хотелось.

— Да-да, — из-за стола сказал полковник, — так не играют.

— Ну, знаете!.. — возмутился я. — Может быть, для вас это и игра, полковник, а для меня... Что ж это за игра, в которой должны убить!

— Э-э-э... — сказал полковник. — А вы бы хотели только выигрывать? Пардон, в каждой игре существуют свои правила, и уж раз вы играли...

— Но я же не хотел играть — меня заставили, полковник.

Полковник, улыбаясь, смотрел на меня.

— Идиот! — ласково сказал Шпацкий. — Ведь это основное правило игры.

Шпацкий довез меня до города. По дороге больше ничего не случилось, только недалеко от Скипидарского Протока, возле траншеи, которую мы на этот раз переехали по мосткам, я увидел, как двое солдат саперными лопатками насыпают какой-то холмик вроде могилки. Я спросил Шпацкого, что это за могила, но он в ответ обозвал меня дураком. Еще, когда мы ехали по шоссе, он несколько раз порывался ударить меня, но ему каждый раз приходилось сразу же хвататься за руль, потому что машина резко виляла в сторону; так что для меня все обошлось. По пути он подобрел, и, когда в городе он высадил меня возле кафе, он даже сказал мне, чтобы я по старой дружбе обращался к нему, если что-нибудь будет не так. Я поблагодарил его, хотя, по совести говоря, мне хотелось плюнуть ему в лицо.

Я еще немного постоял на улице и вошел в кафе, возле которого стоял. Несмотря на то, что я сверх всякой меры задержался, и на мысли о безопасности, мне теперь почему-то совершенно не хотелось домой. Не то, чтоб я не скучал по жене или не хотел бы видеть кота (нет, я хотел видеть кота и по жене я, разумеется, скучал), но, может быть, нервное напряжение или какой-нибудь упадок сил, не знаю, и я зашел в это кафе. Мы иногда заходили сюда с женой поесть мороженого после кино, а теперь я зашел один. Я встал у стойки и, ожидая, пока буфетчица закончит какую-то свою работу, смотрел в узкое зеркало, горизонтально висевшее за стойкой на стене. Я себя не узнавал: во всю левую щеку тянулась длинная пыльная ссадина, и серые от пыли волосы были взъерошены или всклокочены, не знаю, и глаза были дикие и непонятные, — вообще лицо было какое-то странное и чужое. Я подумал: что скажет на это моя жена? — но тут же об этом забыл: как-то было не до того. Я взял бутылочку красного вина и сел за отдаленный столик в углу. Я залпом выпил один стакан и налил другой. И, понемногу отпивая, я стал смотреть через головы посетителей в окно, на редких прохожих, на троллейбусы и защитного цвета автомобили, которые время от времени проезжали по улице. Здесь, в кафе, было немного народу. Так, несколько парочек сидели за голубыми столиками, да буфетчица за стойкой переставляла с места на место какие-то железные стаканчики. Я хотел посидеть немного здесь в одиночестве. Я не знал, что мне сказать моей жене и вообще нужно ли ей что-нибудь говорить, и я хотел об этом подумать. Но об этом не думалось, ни о чем не думалось — была какая-то тупость и тяжелое мрачное удовлетворение. Думаю, даже не от того, что остался жив, а просто от того, что все это наконец кончилось. Я потихоньку начал пьянеть. Не то чтобы меня стало клонить в сон или язык заплетался, но я почувствовал, что пьянею, и мне стало немного легче.