Борис Дышленко - На цыпочках

Но тут один из них, среднего роста и с умным лицом француза, протянул руку и осторожно погладил кота. «Француз» улыбнулся.

— Схъ-бр, — фыркнул «француз», и я понял, что он никакой не пришелец и не француз, а глухонемой. Я это по произношению понял, потому, как он сказал.

Я с облегчением вздохнул.

— Нет, не сибирский. Он бухарский, — ответил я так, чтобы он видел мои говорящие губы.

— Рхъ-мън? — щелкнул похожий на француза.

Я не понял, что он спросил, но на всякий случай ответил отрицательно, что кот бухарский.

— Бхръ-стъ? — напряженно спросил он снова.

На этот раз я понял, о чем он спрашивает. Понял также и предыдущий вопрос, и что он имел в виду, когда сказал это «Бхрст». Это означало — Бухарест, который он в данном случае спутал с Бухарой. Поэтому-то он и спросил меня про Румынию, имея в виду, что Бухарест там находится и даже является столицей этой дружественной страны. Недоразумение вышло из-за дефекта моего глухонемого произношения или артикуляции. Да, скорей, из-за артикуляции, потому что глухонемые в отличие от французов умеют читать по губам, я же при этом не имел достаточной практики, чтобы отчетливо произнести название города, давшего имя породе моего кота. Теперь, осознав свою ошибку, я постарался как можно яснее выразить понятие бухарского кота, для чего я сказал это одними губами, даже без шепота, не говоря уже о крике. Ведь глухонемому кричи не кричи, он все равно не услышит, на каком бы языке ты не кричал, тем более, что я и не знаю французского языка. Вот моя жена, она знает. Она знает много языков, в том числе и французский. Да, у меня образованная жена, просто очень образованная. Мне захотелось рассказать глухонемым о своей жене. Вообще о своей жизни, а может быть, даже о своих тревогах и сомнениях. Да, поделиться. Учитывая их дружелюбие и расположенность... Поделиться своими чувствами: про лампочку, например, как она отражается, да вот хоть и про химчистку... Но я понимал, как это сложно, и поэтому только сказал глухонемому французского типа:

— Нет, не Бухарест, Бу-ха-ра. Да, Бухара, — повторил я, стараясь подражать ему в произношении.

— Бхръ-ахъ, — улыбнулся глухонемой. Он приложил руку к галстуку на груди.

— Йя бхлъ, — пролаял он, то есть как бы пролаял: он, конечно, не пролаял, потому что глухонемые не лают, а говорят, просто его речь была так отрывиста, что походила на лай. — Бхлъ в Бхр-хъ, — он внимательно и с улыбкой посмотрел на меня.

«Да, конечно, они все понимают, — продолжил я свою предыдущую мысль. — Вот, он понял, что я — про Бухару, а не про Бухарест, то есть — про бухарского кота. Он даже был в Бухаре. Он, наверное, вообще много путешествовал, и в том числе в Бухару, наверное, этими путешествиями он значительно расширил свой кругозор, и вот теперь он понял, что мой кот — это бухарский кот, а вовсе не румынский, как он сначала подумал. Что ж, глухонемые тоже могут ошибаться так же, как и все люди. Человеку свойственно ошибаться — это еще древние поняли. И тем не менее глухонемые способны многое понять, эти, во всяком случае. О, глухонемые иногда бывают очень тонкими людьми, это мы только думаем, что они заняты исключительно своими проблемами. Может быть, из-за того, что они не слышат музыку и, следовательно, не могут ей наслаждаться, однако я знаю многих людей, которые прекрасно слышат музыку, когда она есть, но все равно что не слышат, так как равнодушны к ней. А глухонемые — наоборот: если бы они могли слышать музыку, еще как бы они ей наслаждались. Это потому, — объяснил я себе, — что эти глухонемые, может быть, и не все, но эти — тонкие люди, они многое способны понять. Конечно, не зная их языка, я не могу рассказать им про лампочку, про то, как она накаляется, выразить все это, но вот, скажем, про химчистку... Про это я вполне могу им объяснить, — подумал я. — Отчего же?.. Вполне могу объяснить.

Я думаю, они поймут. Уж читать-то они точно умеют. А если они умеют читать — о чем же здесь говорить? Остальное и без слов понятно».

И я решил показать им эту поразившую меня вывеску, и я показал. Я показал им это жестом, и они, конечно, сразу поняли, потому что глухонемые прекрасно понимают язык жестов: можно сказать, что они понимают язык жестов, как никто. Выражение на их лицах было совершенно одинаковое, когда я показал им ее. То есть они сначала остолбенели, а потом у них появилось одинаковое выражение, и по тому, как менялось это выражение, я видел, какие чувства их обуревают и что они при этом испытывают. Было очевидно, что им это неприятно. Потом они посмотрели на меня, друг на друга, потом опять на меня и вдруг быстро и возмущенно заговорили.

Нет, я не хочу сказать, что они заговорили словами — было бы по меньшей мере странно ожидать этого от глухонемых — конечно, они заговорили на своем языке, то есть руками: они так и замахали этими своими руками друг перед другом, и хоть я не понимаю этого языка, как, впрочем, и любого другого языка кроме родного, отечественного, но общий смысл мне был в какой-то мере доступен, и я видел, что они потрясены таким решением неведомой администрации, а может быть, и кого-нибудь еще, не меньше, чем я. Я понял также, что они не спорят между собой, хотя их беседа, насколько я мог об этом судить, и была очень темпераментна, но постепенно вырабатывают общую позицию, можно даже сказать, единое мнение по этому волнующему нас всех вопросу, и это мнение, несмотря на возможное расхождение в истолковании причин такого странного явления, в целом вырабатывается как отрицательное. Их бурная и разнообразная жестикуляция откровенно выражала крайнюю степень негодования и даже, скажу больше, ненависть и презрение к тем, кто на такое способен. Так они долго размахивали своими руками, наверное, около нескольких минут, потом один из них, тот, который меньше был похож на француза, а может быть, совсем не похож, повернулся ко мне и жестами спросил меня, что я об этом думаю. Я понял его правильно и тоже жестами изобразил свою растерянность, а также, что я, как и они, потрясен.

— Зхъ-чъм? — недоуменно спросил глухонемой товарищ «француза».

— Хм... — ответил я и опять показал им, как я поражен.

— Нъл-зха, — сказал второй, похожий на француза, и резким жестом подтвердил свои слова.

— Это у-жас-но, — сказал я.

— Нъл-зха, — снова повторил якобы французский глухонемой и, задумавшись, стал смотреть куда-то вниз.

— Может быть, имеет смысл написать протест? — спросил я, забыв, что они не могут меня услышать.

Второй глухонемой, тот, который был не похож, вопросительно наморщил свой лоб. Я раздельно повторил губами слово «протест» и показал ему на своей руке, что я пишу. Похожий глухонемой вышел из своей недолгой задумчивости, и я также и ему словом и жестом повторил, что, может быть, стоит заявить о своем несогласии, на что он ответными жестами выразил, что, возможно, это и принесет какую-нибудь пользу, но потом подумал и показал, что сильно в этом сомневается, и вообще, тут что-то не так. Второй подтвердил его сомнения, и мы все снова на некоторое время задумались, затем, когда это время прошло, глухонемой шумно вздохнул и махнул рукой. «Француз» еще немного подумал и вдруг улыбнулся, показывая тем самым, что раз мы в этом разобраться не можем, то, может быть, до поры до времени и не ломать себе над этим голову.