Дервиш Сушич - Я, Данила

— Ворон ворону глаз не выклюнет. А эти свои басни… расскажи кому другому. Все вы на слова горазды. Вот такие, как ты, и обглодали Югославию. Спроси людей! Скажи, не так, что ли?

— Мичун, я не виню тебя в том, что ты себе взял монополию на честность. Но если у тебя самого что-то не ладится…

— Старая песня — у другого что-то неладно. А с вами, начальниками, все ладно? Меня резали финкой. Вы режете страну тупым ножом. А что такое страна? Это я. Это ты. И горло каждого — горло страны. Ежели меня занесет когда в Белград, я скажу там во всеуслышание: «Товарищи, большая лажа все эти наши сводки, доклады, собрания». И ты врешь… Скажи, не так, что ли? Молчишь? Твое счастье. Не то вышвырнул бы тебя из машины. Позавчера заведующего столярной мастерской вышвырнул.

Возле совета он резко затормозил. Меня бросило вперед, но я еще не успел откинуться назад, как он толкнул меня локтем и открыл дверцу:

— Выходи, начальник!

Я пожал его мощную шоферскую руку.

— Мичун, встретимся вечером в кофейне. Поужинаем вместе.

— Я? С тобой?

— А что?

— Это не в привычках начальников.

— Слушай, я тебя однажды перевязал, иначе сгнило бы твое горло вконец. Так что теперь изволь слушаться. А будешь и дальше разыгрывать удивление, отколочу. Напьемся вместе, и все.

Я уже двадцать минут разговаривал с Дойчином в его кабинете, а Мичун все не отъезжал и не выходил ив машины. Сквозь стекло я смутно видел тяжелые руки на баранке и уткнувшуюся в кулаки голову.

В Виленице я поклялся вернуться в свои Лабудовац сдержанным и строгим руководителем, который, силой закона свернет шею стихии. Однако, глядя на Мичуна, оцепеневшего в своей машине, я чуть было не заплакал. И уж совсем заныло под ложечкой, когда Дойчин замогильным голосом запричитал про засухи, ливни, обвалы на дорогах, снесенные мосты, спаленные на корню урожаи, бесконечные убытки, мелкие хищения, поглощающие и без того хилые доходы, никто ничего не бережет, все только едят, ума не приложу, за что хвататься… а печень разрушается… рвота зеленью, только что на ногах держусь, может, пообедаешь с нами… Дойчин встал, но в дверях его качнуло, он прислонился к косяку и засмеялся: «В отпуск пора, с каких пор печенка гонит».

Ватага худосочных ребятишек, простая жена, смущенная моим приходом, пеленки, рев, лапша без мяса… Дойчин потчует меня, а сам держится за голову, не ест, все равно стошнит.

Обещаю зайти еще и — удираю. Брожу по Лабудовацу, кого обхожу, кому кидаюсь навстречу, с кем здороваюсь, от кого отворачиваюсь. За лесопилкой попался мне Панта Куль, старая тля и неистребимый клоп, сторожит склад досок, а заодно и приворовывает, хе, что поделаешь, Данила, так вот и живем божьей милостью, а новостей никаких, разве что Марко Охальник влежку лежит, от пролежней мается, а конторщица, которую ты когда-то привез сюда и которая потом вышла замуж за судью из уезда, отравилась… Говорят, с мужем не ужилась… поди пойми этих женщин, она с судьей не ужилась, а я, выходит, уживаюсь с такой державой и с таким директором… я, так сказать, частник, а служу стражем государственного добра… хе! Расстроенный, брожу я по Лабудовацу, не пропуская ни одной лачуги, ни одного камня, стороной обхожу дом Йованки, говорят, она по десять дней не выходит, пьет в одиночестве, ходит в черном и лишь раз в месяц, когда надо на почте получить небольшую военную пенсию, появляется на людях, исхудалая, с нездоровыми отеками на лице…

На улице еще было светло, когда в перестроенной кофейне загремела музыка. Сплошь незнакомые люди смеялись, пели, фланировали по главной улице; народ все больше праздный, здоровый и беспечный — такое чувство, будто я попал в другую страну, в город, в котором никогда не бывал и из которого удеру с первым же поездом или автобусом, так мне все здесь показалось чуждо и безразлично.

Какой прок от сознания, что я первым начал дело, так сказать, первым развел пары, что каждая улочка — артерия и моего кровотока и что почти каждый житель привезен и определен на место моей рукой, все равно, хоть на голову стань, как говорят товарищи мусульмане, в тебе сидят два человека, одного живо волнуют эти кучи камня и кирпича, быстрый топот бесшабашной молодежи и нестройный хор третьей смены начальной школы, обед и ужин каждого жителя в Лабудоваце, а второй — победитель и побежденный одновременно — бродит по нему, как неприкаянный. Потому что Дойчину тяжко, он тут один-одинешенек. Марко заживо гниет, милая маленькая конторщица… не могу поверить, о, господи! А ведь еще надо идти в кофейню, отбыть каторгу с Мичуном, только, между прочим, не забудь, ты здесь чужой, приезжий, и, как войдешь, вежливо поздоровайся: «Добрый вечер!»

— Добрый вечер! — крикнул пьяный Мичун от стойки, лишь только я показался в дверях, и все, кто был здесь, повернули головы и ахнули, как ахают при виде медведя, доблестного героя, небывалой красавицы или гонца с дурной вестью.

И сразу замолчали. Прохожу сквозь строй многочисленных глаз, они обыщут меня, прощупают, обследуют, вывернут, как карман, в который народным массам позволено запускать пятерню. Служащие контор из окрестных сел, которые по субботам ходят домой, чтоб помыться и переодеться в чистое, и которых я брал на работу, не спрашивая, знают ли они азбуку, рабочие в резиновых опанках и крестьянских домотканых рубахах под синими затертыми комбинезонами, официанты, возницы, два кузнеца, четыре машиниста с лесопилки, шоферня, учителя, продавцы,

мой ненавистный и милый Лабудовац,

проводил меня к столику с удивлением и любопытством,

а пьяный Мичун разоряется:

— Ну чего, чего рты поразинули? Я же вам говорил, что приведу Данилу Лисичича! Ну скажите, не так, что ли? Я сам привез его, так вешу мать… погодите, вот пройдет курс наук, возьмет вас в такой оборот, что искры из глаз посыпятся! Данила, друг, пей из моей бутылки, официант, стакан для Данилы, я сам обслужу его, ты, сволочь, не достоин такой чести! Что, Лопух, не согласен? На себя погляди! Лесничий называется, ворует казенную древесину, продает, а денежки кладет в свой карман! Давай ешь — и сыпь отсюда, чтоб и духу твоего здесь не было. Не хочу сидеть с ворьем. Скажи, не так, что ли? Молчишь. Конечно. Сказать-то тебе нечего. Дуб я возил, а ты мне дал двадцать кусков, чтоб помалкивал. Официант, нарежь сыру и колбасы а стакан принеси Даниле, да в ножки ему поклонись и руку поцелуй… ведь ты из тех самых паршивых Ногановичей, что всегда в работниках околачивались, недотепь и ослы, а теперь ты… воровством занялся. Ну чего уставился? Измолотить хочешь? Знать, забыл, как я бью? Давай, зови милицию… я ей покажу одно письмецо… Знаешь какое… Триста две тысячи! Ну чего тянешь? Зови!

Мичун выплескивает из себя веселенькие подробности,