Константин Минин - Своя правда

— Да.

— Вот и хорошо. Можешь, когда нет посторонних, обращаться ко мне просто Наталья.

Она подняла с пола и поставила на стол перед собой черную тканевую сумку, из которой достала большой блестящий термос и прозрачный пакет с пирожками.

— Ты не против, если я попью чаю? Просто утром я не успела позавтракать, — проговорила она, медленно откручивания крышу термоса.

Я не мог оторвать взгляда от пирожков и только отрицательно покачал головой в ответ.

— Кстати! А тебя утром хорошо покормили?

— Меня. То есть нас. Не кормили.

Ее брови взлетели высоко над тонкой оправой очков.

— Как не кормили?! — возмутилась она.

— Совсем ничего не давали?

— Ничего.

Она всплеснула руками в воздухе.

— Ну что за безобразие! Никакого порядка! Я обязательно напишу на них жалобу!

Мне было неудобно, что из-за меня на кого-то напишут жалобу, но возражать я не осмелился.

— Так ты голоден? — спросила она.

Набравшись смелости, я ответил:

— Немного.

Она подвинула открытый пакет с пирожками на мою сторону стола, открыла верхний выдвижной ящик справа от себя и достала пластиковый стакан.

— Бери, угощайся, — проговорила она, откручивая крышку термоса. По кабинету разнесся приятный сладковатый аромат какого-то травяного чая. Я схватил пирожок и почти целиком запихал его в рот. Наталья, приятно улыбаясь, протянула мне стакан с горячим чаем.

Только доедая второй пирожок, я заметил, что сама она совсем не прикоснулась ни к еде, ни к чаю.

— А Вы почему не едите? — спросил я.

Она налила в крышку термоса чай, взяла один пирожок, а оставшиеся в пакете еще два протянула мне.

— Возьми.

— Спасибо, я наелся уже, — смущенно пробормотал я.

— Ну не выбрасывать же, — с улыбкой проговорила она. — В крайнем случае отдашь кому-нибудь.

Я вспомнил про Макса и взял пакет.

…

Мой желудок приятно заурчал, голова потяжелела, мне захотелось устроиться поудобнее и задремать, но стул, на котором я сидел, видимо, не был предназначен для удобства, поэтому я просто постарался поудобнее облокотиться на спинку.

— Ты знаешь, что твоя мама в больнице?

Это был вопрос, которого я никак не ожидал услышать здесь. В моей памяти мгновенно всплыла картина нашей квартиры с пятнами крови и осколками битой посуды на полу.

— Что он с ней сделал!!?

— Кто он? — удивленно спросила Наталья.

— Отец! Что он сделал с ней?

— Он? Ничего!

— А кто тогда?!

— Ты, — спокойно, без интонации поговорила она.

— Это не правда! Меня не было дома! Я вернулся утром, а дома уже был тот жирный… мент!

— И где же ты был всю ночь? — все также без интонации продолжала она.

— У Михи.

— У кого?

— У Сани Михайлова.

— Кто это может подтвердить?

— Да любой, кто там был!

— Кто именно?

Я назвал ей имена Михиных гостей.

Все время, пока мы с ней разговаривали, она аккуратно что-то записывала на желтоватом листе дешевой бумаги. Весь этот лист был испещрен напечатанными надписями, и поэтому она втискивала свои записи в специально разлинованные для этого участки.

Наблюдая за ее монотонной, кропотливой работой, я немного успокоился.

— Что с ней?

Наталья перестала писать и взглянула на меня.

— У нее был сердечный приступ.

— Но Вы же сказали, что это я ее.

— Ну да, так и есть. Ты ее до этого приступа и довел. Она всю ночь тебя искала, а под утро ей стало плохо.

— Откуда тогда кровь на полу?

— Твой отец порезался, когда посуду разбил. Кстати достаточно сильно прорезался, если бы друг твой мамы не оказал ему первую помощь, он мог умереть от потери крови.

— Какой друг?

— Не знаю, врач какой-то.

Она подняла со стола шариковую ручку, поправила лист бумаги и обратилась ко мне.

— Ты сказал, что всю ночь был у Михи?

— Да.

— И что ты там делал?

— Да ничего, сидел просто, ну и вздремнул немного.

— И все?

— Да.

— А остальные что делали?

— Веселились.

— Как именно?

— По-разному. Пиво пили, танцевали, смеялись. Как всегда, в общем.

— Значит, как всегда, — задумчиво поговорила она, продолжая что-то записывать.

Интересно, что это она все время пишет?

— Знаешь, когда я была чуть старше тебя, я любила такие вечеринки, но мальчик, с которым я тогда дружила, запрещал мне на них ходить. Он говорил, что нечего мне там делать.

Я не знал, что ответить на такое странное откровение и поэтому промолчал. Наталью это не смутило, и она продолжала:

— А у тебя девушка есть?

— Нет. Пока, — смущенно ответил я.

— Ну, это ненадолго. У такого парня, как ты проблем с девушками не будет.

— Вы думаете?

— Уверена! А там, у Михи, не было девушки, которая тебе могла бы понравиться?

Разговоры на такие тема обычно вызывали во мне смущение, но ее открытое лицо и приветливая улыбка успокаивали меня и располагали к откровенности.

— Была одна.

Она с интересом подалась вперед, облокотившись на стол обоими локтями.

— Как интересно! Расскажи мне про нее.

Мне было приятно вспоминать про Таню, и я начал рассказ. Я рассказал, как она встретила нас у порога, как я уступил ей место на пуфе, и все, что последовало после. Наталья все время моего рассказа делала какие-то записи.

Приятнее всего мне было вспоминать нашу прогулку, эта часть рассказа, судя по всему, больше всего понравилась и Наталье, я это понял, потому что в это время она перестала делать свои записи и внимательно слушала меня, не переставая улыбаться.

Когда я окончил рассказ, она спросила:

— А кто остался в квартире, когда Вы ушли?

Я собирался было ответить на ее вопрос, как вдруг обратил внимание на крышу от термоса до краев наполненную остывшим уже чем, рядом с крышкой лежал совсем нетронутый пирожок. За все время нашей беседы она не прикоснулась ни к еде, ни к чаю. Внезапно разрозненные мысли и сомнения, посещавшие меня до этого момента, сложились в одну ясную картину. И эти пирожки, и этот чай, она принесла все это для меня, чтобы втереться в доверие. Она прекрасно знала, что меня не кормили в камере, возможно, сама и отдала такой приказ. Я вспомнил железный голос, скомандовавший молчаливому полицейскому выйти, и его суетливую поспешность в стремлении быстрее исполнить этот приказ. Она не такая, какой хочет казаться, вдруг с отчетливой ясностью мелькнуло в моей голове прозрение.

Судя по всему, она заметила произошедшую во мне перемену. Сквозь тонкие стекла очков на меня смотрели строгие и даже в чем-то жестокие глаза. Губы сжались в две полоски, а на щеках сквозь толстый слой пудры поступил румянец.

Я вскочил со стула и швырнул на стол пакет с пирожками. Он с громким шуршанием прокатился по гладкой, лакированной столешнице и шлепнулся на пол с противоположной стороны у ног Натальи Николаевны. Она спокойно наклонилась, подняла его с пола и выбросила в мусорное ведро, стоявшее рядом со столом. После чего громким, изменившимся голосом, в котором я услышал знакомые мне металлические нотки, выкрикнула.