Виктор Песиголовец - День Святого Соловья

В тот злополучный день заведующий хорошо провернул дельце с продажей двух неучтенных молодых буренок и получил неплохие деньги. Купюры горели в руках, настойчиво призывая Андрюшку немедленно устроить сабантуй. Он «сел» на телефон и начал вызванивать друзей. Было единственное условие: мужчины допускались без жен и не должны были им говорить, куда идут.

На огонек, помимо восьми доярок и самого Андрюшки, пришло больше десяти человек. Гулянку, как всегда, устроили в просторной бытовке, которая соседствовала с кабинетом завфермой.

Первые несколько часов основные события разворачивались вокруг стола, на котором лежали разные закуски и стояли несколько десятков бутылок добротного самогона. По мере их опорожнения менялась обстановка. Сперва приличная часть гулянки перешла в менее приличную, потом плавно превратилась в совсем неприличную, а затем приобрела характер пьяной оргии времен заката Римской империи. Обо всем этом Тоньке потом рассказали сами участники того сабантуйчика.

Андрюшка развлекался в одном из углов бытовки сразу с двумя доярками. Он любил так — сразу с двумя: и разнообразнее, и веселее.

Самая молодая доярка — девятнадцатилетняя Люся — обнаженная танцевала перед пожилым мужчиной кавказской наружности — одним из тех, кто постоянно покупал у Андрюшки неучтенный скот. Его пригласили из уважения. Отправив туши коров на рынок, он возвратился на ферму, где принял участие в увеселительном мероприятии. Пьяно взирая на Люсю, кавказец время от времени делал большие глотки прямо из горлышка бутылки.

На исходе второго часа ночи на ферму явилась Тонька. Первое, что она увидела, была пьяная доярка Аня, сидящая верхом на ее муже. Аня посмотрела мутными глазами на жену завфермой, и ее стошнило. Андрюшка брезгливо сбросил с себя перепившую даму, и ее место тут же заняла другая — толстушка Клавка Мирошник.

Крик возмущения так и застрял в горле обалдевшей от увиденного Тоньки, не вырвавшись наружу. Кто-то вдруг цепко схватил ее за талию, толкнул к столу, а затем одним рывком разорвал юбку и то, что было под ней. Через мгновение бедная женщина оказалась под огромной тушей, дико воняющей сырым мясом и перегаром. Мужчина-кавказец быстро подавил ее сопротивление, затем, управившись, молча застегнул брюки и ушел.

На следующий день, с утра помятая компания, забыв о произошедшем, начала опохмеляться. Но это приятное и необходимое занятие прервал наряд милиции, во главе которого шествовала бледная, как полотно, Тонька. Насильника среди гостей не оказалось. Никто из присутствующих его не сдал: не знаем, дескать, кто и как тут оказался. Разборка с милицией, длившаяся пару часов, закончилась тем, что гостеприимного завфермой повязали и отправили в райотдел.

Вскоре вскрылись Андрюшкины махинации, его предали суду и впаяли немалый срок. А вот кавказца милиция так и не нашла. Известно только, что звали его Мустафой. Вот уже больше четырех лет он числится в розыске.

Тоньке тогда довелось вволю настрадаться — мало того, что над ней потешались все Кулички и соседняя Грязелюбовка, так еще и милиция допросами замучила, расскажи, мол, как у тебя дело было с тем кавказцем да с подробностями, с подробностями!

Собравшиеся в хате Самопалова изнывали в ожидании своих посланцев к Ефрему Цуцику. Многим не верилось, что его удастся раскрутить на столь благородный поступок, коим является удовлетворение страждущих. Но были и оптимисты, которые считали иначе. В их рядах пребывал старый Кукуйко.

— Сонька и Верка уболтают Ефрема, — потягивая бражку из луженой щербатой кружки, выражал он уверенность. — Они из тех, которые свое возьмут. И за ценой не постоят.

— Не базарь, дед! — перечил ему взъерошенный и уже захмелевший скотник Михайло. — Ты разве слышал когда-нибудь, чтобы Цуцик хоть что-то дал кому-нибудь задаром? Или даже взаймы?

— Так не задаром же и не взаймы! — убеждал Лука. — Девчата говорили, что рассчитаются.

— И ты их слова всерьез принял?! — не унимался Михайло. — Болтать они мастерицы, а коли до дела дойдет, то…

— Будет вино, помянешь мое слово! — доказывал Кукуйко, теряя терпение. Ему уже надоело бесцельно пререкаться с пьяным Михайлом, но и отступать не хотелось.

В веранде вдруг что-то затарахтело, зазвенело, затем, издав пронзительный скрип, похожий на стон недорезанного, теряющего силы борова, отворилась дверь прихожей.

— Привет честной компании! — на пороге, опоясанный потертой портупеей, стоял раскрасневшийся участковый Микола Наливайко.

Все посмотрели на него с недоумением.

— Ты как же тут оказался? — спросил Михайло, уставившись на неожиданного гостя посоловелыми зенками. — Что, уже дорогу на Грязелюбовку расчистили?

— Дождетесь! — махнул рукой Микола, озабоченно рассматривая собравшихся в хате. — Я на лыжах пришел.

— О! — только и молвил Михайло. И потянулся к банке с мутной жижей. — Садись, товарищ участковый, хлебни бражки с морозца, подкрепи силы.

— Да нет, — отрицательно покачал головой Микола, подсаживаясь однако к столу. — Тут у вас вчера грузовик с трассы слетел. Мне нужно допросить водителя. Хлопцы с автоинспекции просили протокол составить.

— Придет, придет водитель, — проворчал Кукуйко. И злорадно прибавил: — Он сейчас у Вальки Замумурки. Она его к себе ночевать забрала. Не рекомендую тревожить, они, небось, шибко заняты.

Наливайко недовольно поджал губы, зыркнул на старого и опустил голову.

Михайло до краев наполнил стакан бражкой и поставил перед участковым.

Выпей за здоровье Соловья. Именины у него.

— А сам-то он где? — поднимая стакан, поинтересовался Наливайко.

— К Цуцику пошел на поклон, — пояснил Лука. — Тот грузовик, который вчера с трассы слетел, вино перевозил. Ефрем его три бочки взял да еще не меньше пяти штук канистр заправил. Вот и подался к нему Соловей вместе с девчатами и Вездеходовым-Холявой просить, чтобы выручил, дал винца на опохмел.

— Понятно! — процедил Микола, размышляя о чем-то своем. Потом, будто опомнившись, встрепенулся, опрокинул в себя стакан с бражкой, крякнул. — Доброе пойло! Степанида делала?

— Она, — кивнул Кукуйко, наливая и себе бражки.

— Значит, говоришь, дядя Лука, водилу Валька к себе ночевать забрала? — спросил вдруг участковый, кивая головой в сторону Михайла. Тот понял намек, взял банку с бражкой и наполнил пустую посудину перед Миколой.

— Ага! — ответил Кукуйко как можно более безразличным тоном, прекрасно понимая, каково сейчас на душе у Наливайка — ведь о том, что он неравнодушен к Валентине, знали все.

Тот тяжело вздохнул и, подхватив стакан, одним духом опорожнил его. Потом порылся в кармане тулупа, ища сигареты. Задымил.