Анатолий Новиков - Календарные дни

— Слушай! Я расскажу историю одной жизни, — Иванов чувствовал, что врач тащил его за пуговицу в незанятый угол, и с силой вырвался.

«О чем это я? — настигал Иванов оборванную мысль. — Да, я не вправе судить людей, их чувства и желания, привычки и пристрастия. Но себя? Себя осуждаю. И осуждение пошлости, мелочности, косности среды, в которой живу, и очень долго, — есть всегда слабая, нужная и честная попытка борьбы со злом и духовной грязью: слабая потому, что все в пространстве и во времени, внутри нас и вне — все изменяется не одинаково быстро, полно, убежденно; нужная потому, что без таких изменений невозможна порядочная жизнь; честная — потому что осуждать и бороться с пошлостью и злом прозябания человек должен с ясным убеждением, что право это и труд он должен заслужить. А сопротивляться надо, я чувствую, знаю, что ни показной достаток Екирова с даровой жратвой для друзей и выпивкой по благотворительным дням, вельможной библиотекой и неправдивыми разговорами, ни рыночная прыткость Чпоковых, ни всеядность Юлий, ни грошовые выпады против порока за обеденным столом — ничто у этих людей, точно тоскующих по имущественному неравенству, не вызывает меня на добро, не раздразнит на дело».

Вспомнил Иванов поездку в глухое село и откровение тамошнего пасечника. Создатель вначале оживил голую собаку, говорил дед из рода бывших раскольников, та бегала по пустой еще земле. То чувство омерзения, когда представил себе розовую безволосую собаку, скачущую по бесплодной земле, — то чувство словно передавалось ему сейчас: Иванов пошел к кранам — лицо и руки сполоснуть. Голый Екиров в комнате танцевал с голой Юлией. Голый Чпок слушал голого, точно целлулоидного, Блицистова. «Надо сорвать одежды условности! — орал в провинциальном экстазе Блицистов. — Пора обнажиться!» — «А я только что купил с рук костюм из концертного бархата!» — расстраивался Чпок.

— И что ему, спрашивается, не жить?! — профессионально отловил доверенный врач Иванова в тесной кухне. — Я помню его в университете с заплатами на штанах. Потом парень потрудился три года — вот тебе и кандидат наук по черно-пестрому скоту! Ты знаешь, какая главная мысль его диссертации? То, что скот этот дает не только молоко, но и мясо. Открытие века! Но самое главное, что он ничего не делает, а зарплата идет каждый месяц, и ее не остановишь.

Иванов с недоумением смотрел, как маленький голый Эдипьев в пустой комнате пританцовывал на голых ступнях, рассказывал что-то безликое, голое. Все живое, что было в натуре Иванова, сопротивлялось голой этой среде и ординарности, выталкивало вон. Он вспомнил, как радовались ребята, когда он, однажды переборов лень и педагогическую беспечность, устроил им пеший поход за сотню верст до Кунгурской ледяной пещеры, как сам был счастлив и возбужден не менее детей, когда стоял в беспросветной мгле на глубине нескольких сот метров на том месте, куда не проникал ни единый звук с благословенной поверхности, когда вместе с другими видел, как падающая сверху капля расщепляется на молекулы в свете прожекторов, когда, проходив часа три в одной рубашке, промерз так, что долго не мог отогреться на июльском солнцепеке. Было дело, но только раз, потому что, как ему казалось позднее, на тот поход было потрачено столько энергии, нервов, что закаялся на будущее. Но вспоминалось это всегда как хорошее и нереальное.

— Сам-то без зарплаты живешь? — медленно, точно слова прилипали к нёбу, спросил Иванов. — Мизерная? Так ведь каждый стоит столько, сколько зарабатывает, — закон системы!

— Значит, учителя, врачи, журналисты стоят у нас дешево, — не унимался настырный до чужого кармана врач. — А бездельники и спекулянты жрут самое вкусное, одеваются в самое модное!

— Опять клюешь жертву? — смеялся, подходя с подносом, Екиров, укоряя Эдипьева.

— По правде сказать, — Иванов чувствовал, как закипает в груди тяжелая гадкая злость, — все мы — бездельники. Дети рабочих и крестьян, мы забыли, что такое физическое усилие. Ученые — мы не пошли дальше обязательной вузовской программы. Про всех не говорю… про себя.

— Иванову не наливать! — круглый голос Чпока прокатился по комнатам и настиг Иванова. — Скажите ему, чтобы сыграл на контрабасе, а то скучно!

— Пошли к столу, да и музыку послушаем! — успокаивал гостей хозяин и тянул каждого за плечи. — Есть отменный диск — джазовый!

— Нет никакого джаза! — взъярился ни с того ни с сего Иванов. — Наш джаз, что бы вы там ни молотили на своих сборищах, — мертворожденный, потому что не по характеру русскому человеку — ритмы его механические, мелодии — искусственные, хоть вы там все задергайтесь до посинения!

— Слушайте, кому это интересно! — громко обиделись большие крашеные губы Юлии. — Нет чтобы о любви поговорить или о дружбе, но только обязательно между мужчиной и женщиной.

— Давай о любви! — разрешил Иванов, покорно усаживаясь на свое место. — Тем более, что в этом вопросе с тобой никто не сравнится!

— Я попросила бы не хамить девушке! — заволновалась Юля. — Если тебе, Иванов, плохо, то другим не делай плохого. Кстати, запомни — это первая заповедь любви!

— Иванову не наливать! — крикнул Гриша. — А мне бы хотелось про последнюю заповедь, ну хоть чуть-чуть откровенно!

Сумасшедший волчок болтался в голове Иванова, и он никак не мог успокоить его и сосредоточиться на этой среде — все путалось, громоздилось, как перед рождением новой сильной мысли. Новая мысль была, что надо уйти отсюда. Нет, не с этой среды, а вообще — никогда здесь не появляться больше, не мучиться в конце концов, потому что эти пирушки обрыдли, а пустота общения утомляла и мучила, как изжога после крепленого портвейна. «Да, да, — настойчиво твердил внутренний голос. — Напрочь уйти, порвать со средами!» И то, что стало беспокоить его несколько месяцев назад, не разрешая уже жить просто так, для прожития лишь, — то наконец определилось и стало очень нужным — даже тело изнемогало, точно под несвежей толстой рубашкой в зной. Откуда-то набежали шустрые свежие мысли о том, что завтра же, не откладывая, он разыщет старые нотные записи, а потом, как придет учебный год, соберет ребят в большую музыкальную группу и будет учить премудростям лада, тона и ритма. Может быть, не музыкой — но кружок, коллектив будет точно — увлечет ребят, а путешествиями, многодневным походом по рудным местам Урала, и это будет первым его осмысленным выходом из обязательной программы. Он уже чувствовал тяжелые ремни рюкзака на своих плечах, но то обнимал его возбужденный, крепко розовый Блицистов.

— Вот кто самый волевой из нас, — определил он. — Дал себе слово — и уже полчаса не пьет ничего, что мешало бы думать и соизмерять. Ну скажи, что ты думаешь о каждом из нас, учитель?