Анатолий Новиков - Календарные дни

Для Иванова все было в том самом волглом осеннем тумане, когда человек становится похожим на сбившееся с пути судно, плывущее на ощупь неизвестно куда и зачем и за каким добром, — тут все благонадежному человеку кажется контрабандным. Но следом, как всегда, неожиданно, яснее и определеннее стали проступать сквозь пелену сигнальные и береговые огни, и рулевой, ловивший доселе дремоту, встрепенулся и молодечески, как учили в мореходке, принял потеплевший штурвал, и курс дизельной галеры стал тверже и осмысленнее. После некоторых чашечек тройного турецкого кофе Иванов пришел в себя, во всегдашнее состояние внутреннего наблюдения, и первым делом застыдился того, что тут натворил. Он стыдливо взял инструмент, который все еще удивленный Екиров протер от пыли, стыдливо попрощался с друзьями и, когда гурьбой провожали его на улицу, по глазам видел, что догадываются о его как бы праведном состоянии, но — прощают. С кем не случается застольного бунта или выпада? Главное, чтобы человек потом раскаялся и смирился, как требовали того правила игры, ну, хотя бы по этим средам приевшимся. Ведь так и восприняли гости ивановскую выходку, как новую, в будущем обещавшую быть занимательной импровизацию, то есть хохму, лучше сказать — фарсовую затею. Сначала-то, конечно, возмутились, а потом, как вошел человек в прежнее, примиренческое состояние, разом и простили. Прощались до среды, руку жали крепко и дружески.

Иванов нехотя поднялся на свой одинокий этаж, открыл квартиру и воткнул контрабас в угол. Все происходившее казалось наваждением: ничто на вечерней пирушке не запало в душу, не успокаивало, даже не зацепилось за край памяти. И впрямь мираж — но контрабас стоял тут.

Иванов вспомнил о бабочке, вышел на площадку. Словно бы жалость проснулась в нем и требовала немедленного действия. Он рванул створку на себя, и она грозно скрипнула в ночи. Но странное дело — моль не вылетела возбужденно вон, а продолжала мерные движения по привычному маршруту. Ужаснее всего для Иванова было то, что не мог понять смысла невылета, — не хотел. Он с силой выдавил створку наружной рамы, и ярые сгущенные сквозняки швырнули тварь в звездную ночь.

Да ужаснулся он, когда дохнуло затхлостью и подземельем, не бабочке. Точно глаза открылись — как с собой сравнил двукрылую тварь. И было бы вовсе паскудно, если бы не что-то хорошее открылось в последний день. И именно сейчас, стоя у открытого окна, вдыхая свежий воздух, понял это хорошее — ему до сердцебиения захотелось дела, и немедленно. Прах с ней, с музыкой, но вот в поход с ребятами пойдет, но не в обычное путешествие, бряцая котелками и гитарами, а в серьезное, нужное предприятие. Они справят экспедицию по мелким северным рекам, куда еще не добрались учрежденческие руки, проведут там гидрографические работы. И это стало бы началом его новой жизни.

Пришла еще мысль, и он обрадовался тому, как долго мучился и не понимал такой простой вещи. Вещь была в том, что нынешнее, выморочное существование наконец сменилось свежим, здоровым, привычным нормальному человеку, но без того прежнего обитания, без сред и четвергов ему было бы труднее выйти из состояния рабского оцепенения, избавиться духовно и телом. И вещь была в том, что эта караульная смена будет длиться на протяжении всей жизни, и одно состояние будет попираться другим, пока он, измучившись от тоски, неясного беспокойства, инерции, не увидит новую, ясную и осязаемую цель. «Так вот зачем все это было со мной три года — но как долго!» И еще теперь понимал, что спасен настолько, насколько захочет, — ведь так силен еще соблазн покоя и так много людей, которые в миг рождения земли и жизни на ней и за мгновенье до предупрежденного конца света будут с радостью менять тельца на золото и металл на тельца и измерять все это животной меной. Иванов, все больше волнуясь и понимая, что не уснет, ждал завтра. Но что же будет для него завтра?

Когда утром Иванов торопился в школу, он заметил бабочку, которая привычно летала между закрытыми рамами.

В районном центре Грачевка однажды прошел слух о пропаже всеобщей сводки. Не то чтобы провалилась бумага с концами, но в строго назначенное время она не поступила в соответствующие учреждения. Случай был беспрецедентный в истории грачевской канцелярии — началась паника. Улицы райцентра враз обезлюдели. А только вчера спешили по ним в учреждения крупные бодрые мужики с державными портфелями и папками, жарко курился близ раймагов женский рой, занимавший очередь за конкретными продуктами или по привычке, на всякий случай. Редкий прохожий держался теперь середины проспекта — не обвинили бы по инстанциям, что не скорбит. Даже наглые вороны притихли и заворковали. Жизнь райцентра стремительно угасала и вот-вот должна была остановиться.

Истопник общественной бани, председатель грачевского общества борьбы за чистоту нравов Степан Леонардович Полиадов наотрез отказался выходить на службу и поддерживать в топке огонь до обнаружения пропавшей ведомости. Народный помывочный пункт стоял одинокий и выстуженный, как луна на морозном январском небе.

Назревал районный катаклизм. Сознательный грачевец понимал, что баня — не столько спецпомещение для санитарно-гигиенической обработки туловищ и голов, сколько барометр крепости и оптимизма сельской жизни. Горячая, на крейсерском пару, баня знаменовала, что народ бодр, склонен к энтузиазму и един в поиске неиспользованных резервов бытия и сознания. Холодная баня свидетельствовала, что в районном миропорядке нарушились важные связи и организм административной единицы области разладился.

Испуганная Грачевка достойна описания. Это был поселок городского типа на семь примерно тысяч человек. Взрослое его население изо всех сил трудилось в конторах, на складах и базах. Достопримечательностью ПГТ была самая высокая в Азии труба маслосырзавода. По причине отсутствия исходного сырья предприятие почти не отгружало потребителям сыров и масел. Однако гордость обывателя за кирпичное сооружение росла прямо пропорционально его ненужности.

Трудовая жизнь небольшого райцентра точь-в-точь напоминала областную. Грачевцы не горбились с землей и сенокосами, не разводили мясных и молочных стад, не бились стенка на стенку с тлей и ржой зерновых, не разводили особо огородов и садов. По примеру служащих областного центра они с несусветным восторгом поддерживали кабинетные лозунги о том, что экономика должна быть экономной, масло — масляным, а хлебоизделия — мучнистыми.

Но первейшей заботой грачевского поселянина было совершенствование отчетности и составление сводки.