Евгений Мороков - Отчаянный марафон

— Молодой человек, вы кого там высматриваете? — вытянутая голова, широкие плечи, живот колесом, длинные руки — все это поворачивает в мою сторону. Два клыка выдаются впереди всех зубов.

— Макс, дружище, вот это встреча! — он делает хлопок над головой. Мы обнимаемся, я чувствую резкий запах пота, но не придаю этому значения. — Как жизнь? Как местный коньяк? — надо было не обниматься.

— Коньяк прекрасно, я еще лучше. А ты как? С кем прибыл сюда? — музыка глушила слова, приходилось говорить четко и громко, мне это было не по душе.

— Я как сыр в масле, — он пригладил левой рукой выпятившееся брюхо. — Санек еще где-то тут, — глаза мелкой рысью пробежались по головам. — А, вон он. — Маленькая крепкая фигура подходила к нам. Черная майка, короткие нейлоновые шорты, стрижка полубокс и крохотные черные глаза.

— Свои, смотри, свои, — Андрей для чего-то взмахивал руками, создавая нелепую атмосферу. Саша подошел к нам и протянул руку. Мышцы, как броня, покрыли его тело.

— Да вижу, что свои, — вяло ответил он. Еще несколько пустых фраз, и поезда разошлись в надежде никогда не встретиться.

Мы направились в бар, стоявший на другом конце набережной. Сплошной коридор, а с боков вывески, висевшие коршунами над людьми. Одни наблюдали за тобой, другие тщетно молили заглянуть в их жилище. Симпатичные накрашенные девушки раздавали листовки, заставляя мужчин глазеть на их фигуры. Они мясо, на котором постоянно сидят мухи. Блеск косметики, высокие каблуки, яркий цвет глаз, губ, накрашенные брови — это убивало в них истинную женственность, рождая только похоть. Они продукт потребления, причем многие их них уже несколько раз использованный. Если я скажу когда-нибудь об этом, то они будут прятаться за деньгами, нуждой, работой — это в лучшем случае. Другой — меня просто пошлют куда подальше, дадут пощечину, изобьют охранники. Я стараюсь не придавать этому никакого смысла. «Выбирай, как жить, только не унывай», — кто-то когда-то так говорил.

— Стой. Егор, остановись.

— Что случилось?

— Он закрыт. Бар закрыт.

Мы стояли напротив, смотрели в пустые стеклянные ворота. Там, внутри, еще стояли стулья, стойка, шест. Видна стенка, где приезжие оставляли пожелания на рублевых купюрах. Надписи, те самые надписи, они всегда оставались, и сейчас тут. Но никого нет. Огромный замок повис над жизнью этого заведения. Мне не хотелось верить. В том году я оставлял там все деньги, смотрел на пьяных девчонок, танцующих на стойках, пил коньяк, водку, самбуку, абсент, ром, виски и уйму коктейлей. Отбивал «пять» бармену каждый раз, когда оставлял ему на чай, пел песни и танцевал, несмотря на то, что заведение не превышало двадцати квадратных метров.

— Это тот самый бар? — ехидно спросил он.

— Тот самый, — теперь все это выглядело уныло и скучно — мертво. Рядом стояли огромные шумные бары, извергающие свою однотипность. — Пойдем, выпьем. Куда-нибудь.

Стойка, несколько стульев, квадратная колонка, сумбурная музыка. У них нет названий, они существуют, чтобы разливать, разливать и брать деньги. Совсем не важно, к кому ты пойдешь, главное, не покупать вино на розлив, все, что угодно, только не вино на розлив.

«Две „Хиросимы“, пожалуйста!» — еще одно место, еще один заказ. Никто не просит паспорта, все просят наличные. «Бейлис» смешался с самбукой, но это нормально. Синий огонь гнется под напором ветра. Соломинка, как игла, проникающая под кожу, оставляющая крохотный след, делает свое дело. Момент, чувствуешь огонь во рту, он касается легких и падает на дно. Ликер стягивает все раны. Нельзя тормозить, заказываю еще по одной.

Мы теряемся в толпе, цепляемся за спины других людей, направляемся в бар. Местная охрана в черных обтягивающих футболках давно перестала существовать. Они призраки, их приковали. Белые буквы на широкой спине уже почти ничего не значат. Каждый из них не спешит влезать в стычку, знает — ему не нужны проблемы, ему нужна работа. Я чувствую, как тело начинает изменять мне, нужно выпить, чтобы избавиться от стеснительного паралича. Два «Лонг-Айленда» красуются перед нами.

Я прикуриваю сигарету и смотрю на танцпол, где подгорелые, хрустящие тела изводятся под голос искусственной музыки. Они так легки и свободны, но только сегодня, только в этот час. Завтра останется только мусор, а люди будут скрываться от трезвых глаз небесного светила.

Надо бы спрятаться в этих массивных потных телах, оказаться среди них, быть как они, быть ими. Меня нет, есть только мы. Нам надо прятаться за маской индивидуальности, в то время как на нас красуется штамп одноразовой посуды. Сегодня ничего не изменится. Единственное, кем или чем мы можем стать, — это кляксой, помаркой на белейшем листе бумаги. Оставим собственный мир себе, он все равно никому не нужен. Еще одна сигарета закуривается, брат сидит рядом и забирает у меня зажигалку, чтобы воспользоваться этой искрой. Наше с ним прошлое, клише старшего брата-надзирателя рассыпается пеплом на стеклянном дне. Я вспоминаю — сегодня пьянка, а такое нельзя забывать. Рука вытягивается навстречу взгляду.

— Какой коньяк у вас есть? — не знаю, почему коньяк.

— «Ай-Петри», три и пять звезд, — громко и четко. Ясно, что бармен не первый сезон на пляже.

— Два по пятьдесят, тройки. — Мы ведь ребята не гордые, утешаю я сам себя. Оборачиваюсь к Егору. Он завис в телефоне.

— Оставь эту штуку. Давай лучше выпьем. Две рюмки отдают честь неслужившему телу.

— Четыре, — говорит бармен. Я отдаю ему пять соток и благодарю, его круглые глаза ничего не показывают, только уголки губ заворачиваются, как улитка перед дождем. Коньяк проходит тестовый режим на отлично. Егор немного покривился, запивая его «Лонг-Айлендом». Все оттого, что сделал слишком большой перерыв между глотками.

— Так вот, братец! — без малейшего понятия, зачем я так начал. — Ты мне скажи, как твоя жизнь, куда планируешь дальше? Он ожидал этого вопроса, ухмылка разлилась по лицу.

— Не знаю, изначально думал к тебе, а сейчас, наверное, в Севастополь, — музыка ограничивала слышимость.

— Все из-за нее? — я уже полгода как знал о существовании его девушки.

— Да, она не поступила туда, теперь возвращается домой. Будем в Севастополе. — Его две фразы разделяло двадцать секунд, в эти двадцать секунд он поверил в переезд, поверил в Севастополь, никакой ноты сомнения. Но все же он посмотрел на меня и ждал. Его залитые алкоголем глаза блестели под ударами света, руки обессилено валялись на стойке, а тело машинально двинулось ближе ко мне.

— Поступай, как знаешь, — небрежно, ядовито выплюнул я, только зачем — опять неизвестно. — Только думай в первую очередь о себе, сделай так, как ты хочешь.

— Я постараюсь, брат. — Он протянул остатки «Лонг-Айленда», прозвенел звон, подобный церковным колоколам, только не он.