Александр Строганов - Стравинский

– Конец Света? Что-то такое, как будто… – Пума протирает глаза. – А что? Не исключено. Некое мерцание наблюдается. Или спросонья? Если честно, я бы не удивился. Какая-то неопрятность и вычурность во всем. Мреет. Курить хочется. По пробуждении, как правило, испытываю это и подобные желания. К тому же туманно. Хроматическая аберрация, не иначе.

– Не тревожься, Пума. Это дождь, – утешает приятеля Ваал.

– В таверне туманно, – бормочет Пума.

Филипп ворчит, – В голове у тебя туман, Пума. – Ионе. – Не просыхает. Вот сколько себя помню – не просыхает. Ни чума его не берет, ни оспа.

Пума возмущен, – Напраслина! – Выпивает. – И как странно? Довольно-таки странно слышать подобные речи от заурядного трактирщика. Не скрою, вино мне желанно. И табак желанен. Для утешения и мечты. Ибо не ведаю, зачем явлен на Свет божий. Медленно постигаю непостижимое. Экзистанс. – Выпивает.

– А вот я тебя, Пума, отравлю, на том непостижимое и закончится, – гневится Филипп.

– Во-первых, грубо, во-вторых, я тебе не верю, в-третьих, это не ты говоришь. Мизантропия в тебе говорит и нечеловеческая жадность. При том, что, в сущности, незлобный человек. Но и это можно осилить. С волками жить – по-волчьи жить. Человек человеку волк. Что там еще о волках? Волком твой Марк был. Ответственно заявляю. Мизантропом был.

– Не стыдно?

– Немного. Но я с этим справляюсь как-никак.

– Отравлю, тогда вспомнишь меня.

– Так травили уже. И газами, и так, не по злобе. Однако твоя тема посерьезнее будет. Видения и у меня случаются. Ужи, другие небольшие животные. Не часто. В остальном, благодарствуйте. Не гонишь.

Ваал продолжает, – Вот ты, Филипп, объявил государство.

– Не объявлял.

– Ему надобно, разве не видишь Филипп? – говорит Пума. – Ваал хочет говорить о государстве. Почему бы тебе не поддержать его? Тем более что тема возникла с твоей, Филипп, подачи. Разве не так? Ваалу надобно теперь поговорить о государстве. Он если о государстве не поговорит – сам не свой делается. В нем вечное и сиюминутное сочетается. Редкостное качество и головная боль.

– Всем что-нибудь надобно, – ворчит Филипп. – Это невыносимо. Чувствую себя ступой, в лучшем случае маятником. Но зачем государство приплетать, этакий мешок и казнь?

– Еще раз. Ты, Филипп не без оснований на то объявил государство. Иона, теперь слушай. Спор, думаю, предстоит отчаянный. Филипп редко отступает. Итак, Филипп, ты покусился на государство. Но имел ли ты на то основания? Думаю, что имел, коль скоро объявил. Но просчитал ли? Не просчитался ли? А знаешь ли ты, Филипп, где оно, государство почивает? И что оно такое есть? кроме оброненных стремглав мешка и казней? Боюсь, что представления не имеешь. Боюсь и уверен. Что, разве заглядывал ты ему в глаза, государству-то? С рук кормил? С его государственных рук кормился? А говоришь, государство. Губами шлепнул и больше нечего. Как латимерия. Еще бы на площадь позвал костры жечь. Осторожность и праздник в тебе потеряны. И когда это произошло? Не помнишь? Что скажешь?

Филипп отвечает, – Не слушаю твои бредни. Не хочу свихнуться следом за тобой. Однако праздников и великих свершений не стало. Факт.

– Уж раз пошел такой разговор, коль скоро интересуешься, я тебе скажу – государство там, за окном.

– Тоже мне, открытие, – говорит Филипп.

– Открытие. Разумеется, открытие. Еще какое открытие! Сквозь пелену и шум. Сам попробуй волка в яме высмотреть ночной порой. И даже там, в валежнике – государство какое-никакое. А вот в тебе его нет, и в таверне твоей его нет, и как с этим процветать, гражданин хозяин? – вопрошает Ваал, не обращая внимания на иронию трактирщика. – Нет, как нет. Можешь не искать. Здесь пока не ищи. Но, помни, это не навсегда. Скоро крыша прохудится, все здесь будут. Знакомые и малознакомые. Видимые и невидимые. Недолго ждать осталось. Еще папоротник и хвоя. И, как было замечено выше, волк в яме. Пума не зря упреждает. Хвощи и плауны.

– Где?

– Говорю же в яме волчьей.

– Что ты мелешь, Ваал? В самом деле, беду накличешь, Ваал. О государстве речи не было, Ваал. Говорили о звере немного, а государства не касались, – замечает Филипп. – А летом мошка заедает, сил нет терпеть. Прежде такой мошки не было. и о государстве речи не велось.

– Знаешь что, я тоже не глухой. – Возражает Ваал. – И нечем хвастаться. О государстве в первую очередь надо бы подумать. Войны-то не хочется небось?

Пума вносит свою лепту, – Все вместе, каждый на своем месте, мы не должны мешать государству расселяться в нас. Таково мое мнение. Как хотите. Я бы сказал так – проходите, берите стулья, садитесь.

– Кому сказал бы? – спрашивает Филипп.

– Государству, раз уж речь зашла о государстве.

– Большая политика, – вздыхает Пума. – Силища беспросветная.

– Какая политика? Этого еще не хватало. Вспоминали зверя немного и всё.

– Лукавишь, Филипп, – не унимается Пума.

– Не лукавлю.

– Лукавишь.

– Не лукавлю.

– Пожарных вызывай, в самом деле.

Да что, в самом деле? – Волнуется Филипп. – Почему я должен извиваться как вьюн какой-нибудь? Зачем мне участвовать в ваших снах и глупостях? Не счел нужным вот именно сейчас вспомнить о государстве. Слово, быть может, и вылетело меж других прочих слов, но акцента не делал и воспоминаниями делился иного рода. Вот зверь действительно достоин того чтобы его вспомнили. Ибо участвовал и прочее. Ко мне иносказательно единоутробный брат пришел поделиться новостью. Напарник по утробе. Мы вместе участвовали. Все трое. И вы это знаете не больше и не меньше. И нечего перечить. Как бы то ни было, зверь немало сделал. Во всяком случае, произвел незабываемое впечатление. На всех. И к государству уважение сохраняется, не беспокойтесь. Просто всему свой срок. И всякому государству свой срок.

– Бессрочно! – Заявляет Пума.

– Не возражаю. – Соглашается Филипп.

– Зверь измельчал заметно, – говорит Ваал. – Не удивлюсь, если он сейчас у кого-нибудь из власть имущих в аквариуме плавает.

– Тому назад, – поддерживает Ваала Пума. – Хочется сказать, мир так устроен, детка. С этим надо жить. С этим надо как-то жить, детка. Еще каких-нибудь двадцать лет назад, Филипп, я шел к тебе в таверну с чувством радости и безопасности. Я знал, что где-где, а уж в твоих-то пепелищах завсегда найду чинарик тех размеров и свойств, что позволит мне насладиться и утвердиться в том, что я всё еще жив, курилка, и что обо мне кто-нибудь, да подумал. Такая малость, если вдуматься. Теперь же пепельницы пусты, как и карманы. Чистота, говоришь? Ты много говоришь о чистоте, рассуждаешь. Чистота, дорогой мой – это несколько более широкое понятие. Теперешняя твоя так называемая чистота сродни беспамятству и молитве без слов. Не обижайся.