Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Весенняя хандра вообще сделала из него соню. После обеда он мог в любую минуту заснуть и на работе — хорошо, если за своим столом или в казарме за верстаком, а бывало, что даже стоя у окна в чужой комнате или разговаривая. Только что Фёдор говорил или спрашивал о чём-то — и уже дремал с открытыми глазами, ошарашивая собеседника.

Над ним стали посмеиваться за глаза — на площадке по-свойски, как над чудачеством, а в конторе как-то обидно. Женский взгляд его особенно напрягал — по глазам читал, что они вот работают, а Фёдор Викторович не понятно, чем занимается, спит на работе. По этой причине Канцев стал появляться в конторе только по острой необходимости: расписаться в ведомости и отчёте, с больничными своими разобраться или отпроситься у Кузьмича.

Он купил себе чёрную кожаную куртку, модные остроносые ботинки и аккуратный портфель, в котором носил на работу свои перекусы. Ему посоветовали больше ходить, поэтому на работу он шёл пешком, через два моста, ровно час, минуту в минуту. В куртке, ботинках и с портфелем Канцев казался себе со стороны деловым и успешным человеком и должен был производить такое же впечатление на окружающих. Ходил он каждый день, как заводной. Ветер, дождь или туман его не останавливали. Наоборот, утром тело было бодрым, само звало вперёд и с удовольствием преодолевало непогоду, особенно в густой туман, таинственно закрывающий пространство.

Вечерние посиделки у телевизора приучили Канцева быть в курсе новостей. Он купил себе приёмничек, помещавшийся в нагрудный карман, и вооружился вставными наушниками. Выйдя из дома, Канцев вставлял в левое ухо белую пуговку с мембраной и слушал самые последние сообщения о военных провокациях на Донбассе, ожиданиях краха украинской государственности, угрозах прятавшегося под ислам сатанинского государства, арабских беженцах и разваливающейся Сирии, антироссийских и российских санкциях, гадящих исподтишка поляках, прибалтов и прочий Запад, надеждах на Китай и прочий Восток, падающей нефти и ожиданиях её подорожания, курсах валют с отпущенным в свободное плавание и тонущим рублём, приближении войск к нашим границам и новом русском оружие — и ещё кучу аналитики с плохими и хорошими прогнозами на будущее, которые все ему были интересны.

Транслятор в ухе не мешал Канцеву работать. Вынимал он его только тогда, когда не слышал обращающихся к нему людей или выходил на волю из комнаты со стендом, где прилаживал к устройству вращения более прочные барабан и трубы-«водилы».

Дальше полянки со скамеечками напротив входа в бывшую казарму, что за берёзово-тополиной аллеей, Фёдор Викторович не уходил.

Обычно к нему за компанию подтягивались деды — куряка Львович и скособоченный Петрович, копошащиеся рядышком, на позиции, в кунгах и контейнерах с аппаратурой. Щуря морщинистое лицо с щёткой седых усов, Львович любил попытать Канцева на предмет соотношения в новостях правды, лжи и умолчаний — с прицелом на то, кто больше врёт: наши или не наши? Носатому и худому Петровичу новости были мало интересны. Он который год в одно лицо отделывал свой двухэтажный коттедж, мирясь с нескончаемостью процесса и одновременно надеясь успеть пожить в большом доме спокойно. Лучше всех его перепутье с больной поясницей, желанием придумать облегчения сверлильно-колотильным работам и стоявшей над душой супругой понимал Фёдор Викторович. Вдобавок рукастый Канцев мог подсказать что-то дельное, и пару раз уже подсказывал, по какой причине был ценным собеседником.

Иногда на скамеечку подсаживались приезжавшие проводить измерения методичный Олег или молодой Георгий.

Обходительный Олег нашёл к Канцеву подход, умел влезть к нему в душу, иногда смеша щепетильным отношением к собственному здоровью, а иногда больно задевая словом.

Послушав Фёдоровы предположения о сорванной родинке, Олег тут же нашёл хорошего хирурга и удалил напухшие свои. А ещё, глядя на Канцева, стал приносить из дома баночки с кашей и супом, бутерброды в пергаментной бумаге и фрукты. Перекусывал Олег строго по времени, как немец, каждые два часа.

С другой стороны, уравновешенный Олег научился змеиному коварству затуманивания мозгов. Он как елей лил, доставая Канцева разговорами про терпение и прощение. Злил, не понимая своей недалёкой головой, что Фёдор не собирается и не будет мириться с бывшей женой и старшей дочерью. Сдохнет, а не будет.

Однажды вынудил Фёдора признаться, что тот так и не собрался навестить мать с сестрой. Понятно, что матушка ждала, и он мечтал её повидать, но зачем теперь об этом говорить, раз не получилось?

— Сколько же ты их не видел? — спросил Олег.

— Лет сорок. Да я ведь почти собрался поехать. Если бы не заболел.

— Мать одна жила?

— Одна. Сестра написала, что до последнего дня не болела, зачем ей помощники?

Осадок от разговора остался неприятный. Как будто Канцев не понимал, что мать не вечная.

И ведь как тянуло его на родину! Чего, действительно, не съездил?

Хоть Жора не лез ему в душу.

Этот присаживался осторожно, молчал сначала и как будто таился, словно ждал, когда станет неразличим в окружающем пространстве. Только потом спрашивал, с обязательной извиняющейся улыбкой.

— Я гляжу, барабан готов, — полувопросительно сказал Георгий в своё последнее появление.

— Готов, — откликнулся Канцев. — Уже покрутили на нём тяжёлый конус. Всё работает. Мелочи остались: закрыть дырку с двигателем. Или крышку туда какую приладить с защёлкой. Покрасить ещё надо. Хотя Петрович говорит: не надо, а то заставят нас белить потолок и красить стены.

Основную работу по новому механизму Канцев сделал уже давно. А про оставшуюся дырку рассказывал людям вторую неделю. Не исключено, что тому же Георгию тоже уже про неё рассказывал. Работы там было на день или два. С покраской ему мужики помогут — пусть ещё день. И можно бы было рапортовать Кузьмичу. Но никак не складывалось. Не мог себя заставить. Это как наваждение у него стало в последний год. Со всем так. Самую сложную работу Фёдор сделает, а пустяки, мелочёвку, закончить — душа не лежит. Что на работе, что дома.

— А сами как, Фёдор Викторович? Ничего?

— Вроде ничего. Вялость к вечеру. Возраст, погода. А потом я тебе хочу сказать, что перестал уважать медицину. Ну как можно так травить людей, как они делают?

— Ты понимаешь, — воодушевился Канцев, — они мне в голове серьёзно намутили. Многое стал забывать. Иногда в ушах шумит. Не смейся, не от приёмника; он, наоборот, помогает. А, впрочем, смейся. Знаю, что вы надо мной посмеиваетесь. Не бойся, не обижаюсь. Сам бы смеялся над чудаком, который вроде бы только что разговаривал, а уже спит.

— Говорят, Вы с ипотекой рассчитались?