Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Угостившись и ещё больше вспотев, народ перебрался в казавшуюся прохладной комнату, оставив Наталью на кухне одну.

Кухню от комнаты отделяли полстены и широкий сквозной проход, как в современных квартирах-студиях. У стенки стояли журнальный столик и мягкие кресла, на одно из которых забрался Фёдор. Его синяя джинсовая рубаха, выбравшаяся из обтягивающих плотные ноги брюк, пропиталась на спине потными ручьями. Высокий Олег, которого хозяин упорно звал Олежкой, придерживал его за талию.

Фёдор открывал-закрывал дверцы и выдвигал ящики, показывая устройство и содержимое удобной и вместительной антресоли над полустенком. Валом и стопками там лежали картонные коробки с моделями, отдельные элементы конструкции, много мелких деревянных, пластиковых и железных деталей и много инструмента, стояли разнокалиберные бутылочки — и всё это ему было нужно.

Пошатнувшись и чуть не упав, если бы не помощь подхватившего за руку Олежки, он стремительно шагнул на пол, к противоположной стене, к маленькому Олегу, цокающему языком над столом с маленькими станочками и верстачком. Одев висевшую на стене шапку сварщика и опустив рыцарское забрало с увеличительным стеклом, Фёдор стал зажимать в станочках кусочки проволоки, тонкие пластинки, деревянные кубики и показывать, как нужно кусать, резать, сверлить и соединять.

— Ты смотри, как удобно, — хвалился Канцев. — Нарадоваться не могу. Всё можно делать. Никаких проблем. Смотри, режу. Раз и всё. Как ножом.

Георгий спросил про лежащую на книжной полке над столами со станками модель самолёта.

Фёдор Викторович потерял интерес к станкам и взял в руки модель:

— Транспортник времён войны. Мастер-модель, почти готовая. Фюзеляж, крылья. Всё качественно. Проведи пальцем, не бойся. Кое-что из мелочёвки осталось доделать и можно собирать.

— Фёдор Викторович довольно известный специалист в наших узких кругах, — счёл нужным вставить высокий Олежка. — Его мастер-модели — это высший уровень мастерства. Москвичи их берут, не думая. У него есть вещи, которые он сделал десять лет назад, но которые и сейчас считают эталонными.

— Фёдор Викторович, Вы самолёты только делаете? — спросил Георгий.

— Всё, что закажут. Самолёты, корабли. До транспортника я миноноски сделал времён русско-японской войны. Нашу и японскую. По ним уже люди наборы сваяли, пока я болел, сейчас покажу.

Он опять полез на шаткую табуретку, вытащил с антресоли две синие картонные коробки и снова чуть не упал, слезая и протягивая обе коробки одновременно:

— Давно бы надо собрать. Никак не распечатаю.

Георгий вспомнил новый механизм вращения, сработанный Канцевым тоже с мелкими недоделками. Одна недоделка складывалась к другой. Много уже собралось. Что на работе, что дома. Доделает ли?

Наверное, у молчаливого Александра Владимировича было похожее грустное настроение. Краем уха Георгий услышал, как тот спрашивал, что с люстрой на кухне. Фёдор Викторович махнул рукой, сказав, что давно купил вместо неё красивый светильник, но надо разобраться с его подключением. Из-за болячки у него ни на что времени не хватает. Попозже доделает.

Всё, что увидели гости, включая советские полированный платяной шкаф и софу в глубине комнаты, неизбежно складывало впечатление неполной устроенности жилья, схожего с откликом на несколько раз прозвучавшие сегодня «общежитие» и «мастерская». Мужской дух витал в этой квартире — а сейчас, с учётом переставших перебивать запахи потного Канцева благовоний, даже в буквальном смысле. Уютно и комфортно здесь могло быть ему одному. Представить, что рядом могла бы устроить себе гнёздышко женщина, было очень сложно.

Гости вернулись на кухню, оставив в комнате обнявшихся Канцева с Рыловым. Фёдор в последнюю минуту вспомнил что-то важное, дав остальным команду продолжать застолье.

Старые приятели склонились над ноутбуком.

Канцев листал электронные страницы, увлечённо рассказывая про Пушкина и какой-то рассказ, который обязательно нужно переписать. Александр Владимирович слушал его не внимательно. Он всё смотрел и удивлялся, как постарел и сдал Фёдор за несколько месяцев с их случайной встречи, на которой привычно весёлый Рылов обмолвился о болезни. Тогда его напряжение выдавали только глаза. И то мутное напряжение было далеко, в глубине зрачков, не каждый бы заметил.

Теперь же Канцев весь был мутный. Мысль его скакала, опережая судорожные движения. Он натужно дышал, необычно краснел, путал слова. И ещё Рылов не помнил, чтобы тело Фёдора так плохо пахло. Несмотря на все возможные возражения, вроде тех, что жара, выпил, вспотел и сидит рядом, почти прижался.

А Фёдор, вместо того, чтобы поговорить о здоровье, продолжал донимать странным разговором о Внутреннем предикторе.

— Фёдор, ты не очень хорошо выглядишь, — решился перебить его Саша. — Тебе не о Пушкине сейчас нужно думать. О себе. Ты лечишься? Что говорят врачи?

— Врачи говорят: «Надейся!» Через месяц-полтора мне снова надо на химию. Химия — это такая ядовитая штука, после которой ты надолго перестаёшь соображать. Я после последнего курса никак не могу оклематься, а меня — на следующий.

— В общем, с год ещё проживу, — продолжал Канцев, — а дальше, как бог даст. Я никому не говорил, тебе скажу. Мне не интересно рассуждать о болезни. Это дело не моё. Я на все действия и процедуры, что со мной производят, смотрю, как со стороны. Словно это не надо мной выделывают, над другим, понимаешь? Впрочем, ты этого не чувствовал, вряд ли поймёшь. Ты мне скажи лучше, давно видел Вадика Дивина? Я ведь его хотел позвать на день рождение, не смог найти номера.

— Давно не видел. Он затворничает. Могу поискать.

— Как ты думаешь, он ещё пишет?

— Наверное.

— Вот и я так думаю. Ты мне помоги его найти. А если не получится, передай ему мою настоятельную просьбу переписать рассказ. Передашь?

— Хорошо. Найду, передам. Но не тем ты, Фёдор, занят! Не тем, честное слово!

— Может, не тем. А может, тем. Кто знает?

Фёдор Викторович успокоился. Даже лицом посветлел. И глубоко вздохнул. Как будто освободился от тяжёлой ноши.

За столом продолжили желать Канцеву здоровья и долголетия. Он никого не обижал, с каждым поднимал стопку. Пил Канцев половинками, не пьянея. Каким был слегка пошатывающимся поначалу, таким и оставался. Обещал не сдаваться, не поднимать рук перед прицепившейся к нему заразой. Говорил, что надеется увидеть всех присутствующих здесь же в следующем году, на своём юбилее. Хотел погулять на свою первую пенсию, а потом загадывал перебираться в Питер, ближе к младшей дочери.

Очень его растрогал тост Натальи Викторовны. Она весело начала и не смогла закончить. Задохнулась. Попросила простить. Потом повторила, что просит прощения не за неловкий тост, а за всё, хорошее и плохое.