Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Вадим Анатольевич три дня добросовестно капал всё, что приказали, и толкотня в ухе прошла, так что он почти зауважал чистюлю-доктора. Правда, пульсация проходила и раньше, сама собой, чтобы потом огорчить непременным и неожиданным возвращением. Вернулась она и на этот раз, разочаровав во врачебных чарах. Но теперь уже кровь в ухе настукивала не только по утрам. Бывало, что утром, наоборот, всё хорошо, а вечером вдруг застучит и не проходит всю ночь и весь следующий день.

Вечерами, на фоне усталости, пульсация стала приходить чаще, и Вадим неизбежно вспоминал скомканные рассуждения доктора про тонкие сосуды, которые можно проверить и полечить при необходимости, хотя это не самая простая и скорая процедура.

А ещё стук в ухе вызывал воспоминание о дурацком предложении, поступившем ему на похоронах Фёдора Канцева.

Сашка Рылов, товарищ по холостяцкому общежитию, неспешный добрый увалень, проявивший удивительную настырность и отыскавший Вадима, за что тот был ему крайне благодарен, вдруг привязался, как репей, — Фёдора ещё не закопали: уважь покойника; мол, он хотел попросить лично, но не успел.

Канцев наказал Вадиму переписать художественный опус своих Интернет-любимчиков. Зачем? Очевидный каприз больного на голову человека. Потакать ему Вадим не собирался ни разу, но пообещать Рылову хотя бы прочитать текст в Интернете пришлось — иначе бы тот не отстал.

Текст назывался «Беседа в кафе «У Бирона», причём название кафе начиналось с маленькой буквы, а имя файла — «Встреча у Бирона» — больше подходило названию рассказа, что было ясно сразу, без втягивания в многозначительные авторские рассуждения.

Прошло три года, как Вадим Дивин ничего не писал, в очередной раз разочаровавшись в публике. До этого он добросовестно оттрубил пятилетку в «Самиздате», добившись писательской лёгкости переложения мыслей в слова и окружив себя обычным для не фантаста, не эротомана и не мастера острых сюжетов кругом поклонников — тысяча Интернет-читателей и десяток заказчиков готовых книг. Чужие произведения он читал редко, поскольку себя оценивал строго, а других ещё строже. Оценка его учитывала наличие идеи, приёма и красоты её исполнения, художественных достоинств, возможности самому представить героев и сопутствующих их переживаниям картин природы и окружающей обстановки — всего того, что составляло в его представлении мастерство сочинителя. А по отношению к редким классным текстам, где все обязательные элементы мастерства присутствовали и согласно били по сознанию читателя, вызывая ответные созвучные переживания, важно было сообразить — зачем это писано, куда зовёт, поднимает человека к свету или опускает его на тёмное дно?

Рассказ, который прочитал Дивин, был написан многомудрым человеком, любителем литературы и сочинителем-дилетантом. Автор в художественной форме попытался представить результаты собственного расследования вероятных тем приватной беседы русского императора и главного русского поэта, о которую издавна точили зубы и политики, и учёные, и падкие до ласк литераторы — все, кому не лень. Оживить сухие истины должна была беседа, но с кем? — Правильно, с самим Пушкиным, специально оживающем в наше время, чтобы подтвердить выводы современных дознавателей. Приём не новый и вроде бы выигрышный, но только на первый взгляд. Грань между сказкой и небывальщиной слишком тонка даже для искусного мастера — что ж говорить о любителе? У автора «Беседы» пройти по ней не получилось, но он так старательно кружил рядышком, нагружая читателя полезной, похожей на правдивую и дотоле неизвестной — точнее, не сведённой к предлагаемому общему знаменателю — информацией, что к концу чтива появилась досада за то, что авторская задумка не удалась.

Вадим понял переживания Канцева. Если пытаться достичь главной цели «Беседы» — представить в ёмкой и доступной форме коллективно раскрытую многозначную и многосмысловую информацию, помогающую разумному человеку встать на путь правды-истины, — рассказ надо было переписывать. Однако, брать такой труд на себя Дивин не собирался. Он давно знал, насколько тяжело править глубокий текст. Там не словесный восторженный понос. Там обдуманные и уложенные по своим местам слова, заплетённые между собой не хуже синоптических связей головного мозга. Распутать и положить их по-новому, ничего не потеряв из смыслов, было практически не возможно.

Рассказ был подписан Внутренним предиктором СССР. Интернет давно был заполнен аналитикой людей, выступавших под этим псевдонимом, где аббревиатура указывала не на распавшееся государство, а на мечту о строительстве справедливой страны. Когда-то Вадим читал их мудрёные книги и однажды пробудился не меньше Канцева, полгода обдумывая возможность переписать на свой лад другой их художественный проект — мистический и остросюжетный роман «Последний гамбит». Тогда у Вадима хватило здравого смысла отказаться от безрассудной затеи — хватит и на этот раз. Пусть это канцевское «Надо переписать про Бирона» постучит в нём на пару с пульсирующей жилкой. Постучит и пройдёт. Само собой.

Дивину легко было отмахнуться от разных пустяков потому, что его голову уже несколько недель кряду кружила волшебная музыка «Золотого города». Она легла на старые дрожжи юношеских переживаний, когда модные рок-группы заводили молодёжь предвестьем перемен, а стильный Борис Гребенщиков извлекал из гитарных струн душещипательные ноты вроде бы своей песни « Под небом голубым Есть город золотой », вроде бы указывая нам направление правильного движения.

Почему музыка заиграла в голове Вадима Анатольевича? — он проникся Интернет-расследованием израильского музыканта о непростом рождении этой песенки, ладно ложащейся на еврейскую тоску про обетованный град. Открывшаяся подоплёка её появления сняла с души Дивина много старых вопросов, успокоив его понятными жизненными обстоятельствами.

Оказалось, начало песне с мистическими смыслами положил русский, Владимир Вавилов, улыбчивый круглолицый композитор-самоучка «без имени» в круглых чёрных очках, придумавший открыть народу свою музыку под именами средневековых композиторов.

« Та-та́ — та — та — та-та-та́, та-та́ — та — та — та-та-та́, та-та́ — та-та́ — та-та-та-та́, та-та́ — та — та — та-та́ », — также, как в голове Дивина, крутилась загадочная мелодия из пьесы «Канцона и танец», сочинённой якобы знаменитым папским лютнистом Франческо Канова да Милано и переложенной на гитару Вавиловым, — в голове Анри Волохонского, перебивающегося в Ленинграде с хлеба на воду. Музыка звучала, звучала, звучала в голове поэта и вдруг помогла ему разглядеть в мастерской художника, которому он помогал разбивать на кусочки сине-голубую смальту для будущего мозаичного неба, образ небесного Града.