Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

— Как запретил?

— Ну не буквально, конечно. Просто пару моих вещиц он похвалил, а про книжку спросил: зачем написал? А я ему ответить толком не смог.

— Но просьбу Фёдора хоть выполнишь? — спросил Саша. — Грешно не уважить покойника. Между прочим, Фёдор тебя читал и уважал.

— Не уважить покойника грешно, — согласился Вадим. — Но душа, честно говоря, противится. Не переписывал я никогда чужого. По сути это означает написать заново по готовым лекалам. Одно дело, когда ты воплощаешь свои идеи, — тогда и вдохновение придёт, и полететь можно, и совсем другое, если чужие.

— К тому же рассказ, который мне задал Фёдор, писан хитромудрыми человеками. Человеки — это из их лексикона. У них своя классификация людей: опущенные, животные, зомби, демоны и собственно человеки, доделавшие себя по Божьей задумке, то есть не оставшиеся только по образу, но ставшие по подобию. Отсюда непривычно звучащий основной призыв: «Люди, становитесь человеками». А что до рассказа, то понятно, почему он заинтересовал Фёдора, — обращён к светлому, тема интересная, много здравого смысла и находки есть, но и дилетантизма там хватает, если смотреть на исполнение с профессиональной точки зрения, на которую, как мне кажется, я способен.

— Вообще-то я человек вредный, — продолжал Дивин. — На Фёдора не похож. Ни на кого не молюсь, и на этого коллективного анонима, который разбирается якобы во всех науках и много чего великого понаписал, кроме рассказа, — тоже. По некоторым оговоркам понятно, что коллектив составился из бывших военных, учёных и преподавателей — коммунистов-большевиков, искренно работавших во славу советского государства и тяжело переживших его крушение. Они разобрались, кто в этом виноват — мировая закулиса и троцкисты; объясняют, почему ложь победила правду, и рассказывают, как надо управлять обществом, чтобы вернуться на путь Божьего промысла. Критикуют противоречия Библии, в чём не оригинальны, и предлагают другую концепцию развития. Сталина очень почитают, как управленца, — есть за что, как показало время. Хотя в том же ракурсе общественной пользы они поставили на Путина, что является весьма спорной позицией, если судить по делам, а не по словам.

— В принципе, все знатоки управления составляют для меня очень похожие образы. Что анонимусы нынешней власти — в нашей стране это такой многоголовый коллективный Путин с несколькими говорящими головами, которые научилась правдиво обещать и трогать за патриотические струнки. Что безвластные большевики-учёные, познавшие механизмы власти, — похожий симбиоз с говорящими головами, трогающими нас за душевные струнки.

— По Салтыкову-Щедрину, впрочем, если власти заговорили про патриотизм, значит воровать больше нечего. Поэтому из этих двух многоголовых гидр большевистская мне ближе. Не за деньги люди стараются. Может, и надо мне попробовать переписать их рассказ. Сообразить бы только, будет ли от этого дела польза. А так, глядишь, на том свете зачтётся.

Спорщики пообщались ещё некоторое время, философствуя про безыдейность и пустословие, которые принёс в жизнь золотой телец, и пытаясь сообразить, почему так дружно ведётся на деньги так называемая творческая интеллигенция, и много ли исключений из общего правила.

Вадим Дивин договорился до сиплого голоса, сам удивляясь тому желанию, с каким отводил душу. Похоже, соскучился по живым людям, устал быть один.

Проводив гостей, он долго собирал разбежавшиеся мысли, задумчиво бродил по кухне, шаркая ногами, останавливался у окна, смотрел в ночь, словно пытался увидеть во тьме с редкими огнями ответ на вопрос, к которому сводился сегодняшний разговор: «Зачем?»

Большое «зачем?» распадалось на много маленьких. Вадим не собирался отвечать на всё и за всех, но один из вопросов его зацепил.

Зачем писатели пишут?

Кому хотят угодить: себе, другим или «богу одному»?

Дивина этот вопрос касался напрямую, и он уже не раз пытался на него отвечать. Иногда ему казалось, что он знает ответ. Потом это знание от него ускользало, и надо было отвечать снова.

Похоже, пришла пора делать очередную попытку.

На этот раз он был лучше подкован, потому что много читал последнее время и, в том числе, своих удачливых современников. Он ещё удивлялся себе, чего у них ищет? Неужели хочет раскрыть секрет успеха и воспользоваться им, несмотря на все свои убеждения? Только теперь в голове удовлетворённо щёлкнуло и до него дошло, как можно использовать читанное. Дивин подумал даже, что из размышлений на эту тему и книжка получится. Но книжка — это потом, после анализа и новых мыслей, которые непременно придут в голову. Главное, чтобы он, наконец, проснулся, вернулся к творческому началу, а там уж непременно у него что-нибудь, да получится.

Утро умерило вечерний пыл Дивина, но не охладило его совершенно, а только заставило поначалу уточнить некоторые моменты.

Намерение ответить себе, зачем он писал «самиздатовские» книжки и зачем собирается заниматься этим неблагодарным занятием впредь, привело Вадима Анатольевича к намерению посмотреть на современных успешных писателей и ответить «зачем?» за них. Но насколько корректно это его намерение с этической точки зрения? Кто он такой, чтобы оценивать других людей, состоявшихся и признанных в этом качестве обществом?

И подспудно, и из опыта Дивин знал, что без морального права на задуманное толка не будет — дрянь получится, самодельщина, которую и людям показать будет невозможно, и за которую придётся стыдится перед собой и небесами.

Так есть у него моральное право на критику или нет?

Вадим Анатольевич долго крутил и так, и эдак, и решил, что такое право у него есть.

Во-первых, у него подходящий возраст, когда зрелость, умудрённость, понимание жизни и смерти помогают оценивать, не поучая. На востоке, где глубоко понимают сущность человека, для наставника выставляют возрастную планку — от пятидесяти лет и до проявлений старческого маразма. Это необходимое условие применительно к Дивину выполнено.

Во-вторых, он с божьей помощью относит себя к писательскому цеху. Когда-то отец его справедливо приземлял: «Ты сам напиши сначала не хуже другого, а потом критикуй». Теперь Дивин свободно мог ответить отцу: «Написал». Пусть он писатель непризнанный, но состоявшийся и поддержанный свыше, в чём совершенно уверен, как и его редкие, на перечёт, читатели. Общественное же признание — процесс многогранный, неоднозначный и длительный, можно ли ориентироваться только на его сиюминутное изменчивое состояние?