Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

В «Саньке» воспоминания детские хороши — отсюда бы и потянуться к преображению. Но нет, не получается; всё перебивает война, ненависть отодвигает любовь. И никак нам не прибежать к его деду, в детство, из города и страны, где всё так беспросветно…

В «Обители» тоже нет-нет да цепляют героя за душу то доходяга-«каэр» на добыче ягод, то «владычка» Иоанн, то ленинградский поэт, то несчастная лагерная чекистка-шлюха, однако ярость благородная в борьбе за справедливость и собственную жизнь отталкивает от него их всех, и ничем борец получается не лучше палачей-чекистов, почему и не может уплыть к лучшей жизни с посланных ему судьбой Соловецких островов.

В общем, бьются прилепинские богатыри-одиночки за свою и народную волю что есть сил, отчаянно, богатырски — и бестолку. Революционеры, одним словом. А народ много видел революционеров и законно сомневается: разрушить до основания они разрушат, а потом будут ждать, когда само что-нибудь построится. Зачем нам это? И зачем строить неизвестно что? Нам бы царство Божие построить на земле, и не по Библии, упаси Бог, а по справедливости! Так видит Прилепин, что надо строить? — Похоже, нет. А зачем нам тогда его война — эти «ура» и «даёшь», монстры и герои, праведники и уроды, кровь и смерть, город и страна в огне? Преувеличенные, не в реальном масштабе, тупиковые истории смотрятся как пройденные и отброшенные логикой жизни. Зачем их петь? Чтобы они не повторились в будущем? Так скорее повторятся, если повторять, не предлагая взамен другого. Он этого хотел?

А ведь погладил боженька человека по голове, пригласил подняться его к эмпиреям — туда, где чистые огонь и свет. Так может Прилепин нарисовать нам город золотой, с прозрачными воротами и райским садом, — или не может? Почему не рисует?

«Даёшь Нобелевскую премию по литературе!» — деньги любит? Как бы не оказаться ему на тропинке неполживого телёнка, придумавшего для нас, что бодался с дубом. Кому Прилепин «Обителью» поклонился? Неужели «Ивану Денисовичу»?

Дивин даже расстроился от того, что мысленные построения привели его к опростоволосившемуся Солженицыну. Очень тому телёнку премия была нужна — до зарезу. Без неё осчастливить нас не было никакой возможности. Так и говорил в открытую, выпрашивая деньги. Выпросил. И чего понаделал? Наплодил мертвячины, от которой тошно. А как писатель кончился после «Матрёниного двора».

Вот она, общая беда, на чём погорела русская литература. Всех, кто был до нас, — на свалку истории. Явный обман или стыдливое умолчание во имя достижения ложной цели приветствуются. Причём судьба заблудившихся советских писателей ничему не научила их критиков и последователей. Те же апологеты соцреализма, вроде литературного начальника Всеволода Кочетова или литературного мастерового Ивана Шевцова, которых нынешние литературные генералы держат за мракобесов и графоманов, ничуть не мракобеснее и не графоманнее теперешних местоблюстителей.

Неровная и нервная проза у Кочетова, торопливая, с множеством слабых проходных мест, которые легко критиковать и удобно пародировать, — зато какой грамотный срез заболевшего общества!

«Чего же ты хочешь?» — диагноз и детальный анализ заразной болезни индивидуализма, стяжательства и бездуховности, которая способна разрушить советское общество. Разве прогноз не оправдался?

А эти кочетовские созвучия и подсказки! Булатов — это Булгаков на стальной большевистской позиции. Позиция честная, хотя и пониже булгаковской. То есть Булатов прозорлив на уровне своего горизонта, отчего правильно формулирует вопросы, а ответить на них не может. Это Кочетов специально так сделал или у него случайно получилось? Но по любому, даже плохо повторяя «Мастера и Маргариту», со своей торопливостью, неряшливым письмом и наивной искренностью — он на светлой русской стороне, созвучен Булгакову в силе беззаветной веры и одним этим предпочтительнее своих слабовидящих либеральных критиков, любящих того же Булгакова за «гимн демонизма» — и надо ведь им было так всё перевернуть, запутать и запутаться самим?

На том же кочетовском горизонте другой большевик, Иван Шевцов, упорно пытался нащупать связь времён. Времени у него было побольше, поэтому тексты свои доводил, шлифовал, старался обойтись без кочетовской неряшливости. Удивить в итоге Шевцов смог, а достучаться до глухих, остановить нас у бездушной черты — не сумел. И таланта не хватило. И грамотного выбора позиции. За товарищами пошёл, как научили, за Родину встал, а за Бога — постеснялся. Однако, как мог, стучал Иван-богатырь, во все колокола, до последнего верил, что сможет, в «Набат» бил — всё, что мог, сделал, чист перед предками.

И хоть не полон Шевцов, но местами очень хорош.

Не разменивай, говорит он Ладе, настоящие чувства, не потакай праздному бездушью, не за себя только отвечаешь, девушка, за всех нас — как станем жить без любви?

«В поднебесье Бородинского поля — ясный голубой покой», «во всю окоёмную ширь — благостная золотая тишина» — вот мир, оставленный нам предками для равной и справедливой жизни. Мир, который отстояли от господ и фашистов наши деды и отцы. Дети, неужели вы не видите нового фашистского наступления на русскую землю?

Пусть Шевцов атеист, а всё равно мимо правды не прошёл, склонил гордую голову «Во имя отца и сына». И с памятника нужную строчку выхватил: «Доблесть родителей — наследие детей». Пропадут дети, не почитающие доблестных родителей. Неужели, прав оказался?..

Не великие они русские писатели? Возможно. Но под время лозунгов и вранья не прогнулись. И как-то не выходит о них спросить: зачем писали? Что про Кочетова, что про Шевцова — не получается. Зато про русскую литературу, с которой «разговаривал» Прилепин, — сколько угодно. Тут ребята подобрались и талантливее, и способнее, и учёнее, и знают побольше, и волю им дали, а что они выбрали? Неполживое солженицынское бытиё? То есть согласиться с неравенством, как с законом жизни, и кланяться Западу?

Так это никакая не новость. Посчитать мир обязанным крутиться вокруг себя, много ума не надо. Вот только русскому миру от таких желаний ни жарко, ни холодно. У него свои законы. А те, кому дано это понять, а они понимать отказываются, получаются в миру лишними людьми.

Про лишнего человека нас ещё в школе учили, не поднимая всей проблемы целиком. В советское время выгодно было учить, что в появлении лишних людей виновато царское общество эксплуататоров и рабов — верно это только отчасти. Печорин — вестник времени удобного выбора: «Не удаётся переделать систему, надо в ней укрепиться, как все делают». Вот только приспособленчество его не спасает. Предназначенный для великих дел и не совершивший их, ощущавший в себе силы неимоверные, ушедшие на пустое, Печорин сам рассудил себя, отказавшись жить. И от дневников своих отказался — не было такого прапорщика, не жил он вовсе.