Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Они сели за стол на уютной тёплой кухне и разложили разогретую на сковородке картошку по широким белым тарелкам. Вадим вручил гостям стальные вилки, поставил на стол стеклянные рюмки и фужеры под сок, хлеб в хлебнице, огурцы в глубокой синей тарелке, фрукты в пластиковой розовой вазе — всё просто, ничего лишнего, как в общежитии.

Карие глаза хозяина казались Татьяне Рыловой мутными, больными. Он был в домашних брюках, тёплой рубашке и тонком шерстяном свитере с высоким горлышком, который не снимал, хотя было тепло, а Татьяне в белой блузке даже жарко. Уговаривал гостей доедать картошку, убеждая, что она вкусна — картошка ему действительно удалась. Сам ел мало и отказывался от коньяка.

Квадратный подбородок Вадима стал ещё массивнее, морщины углубились, чётко разделяя лоб, когда он хмурился, чуб пока упрямо кудрявился, а виски сильно поседели, и, когда он наклонял голову, в глаза бросалась заметная лысина. Неминуемая старость прибирала к своим рукам всех Таниных знакомых мужичков. Не обошла она стороной и когда-то крепкого, стройного и смелого глазами Вадима, взгляд которого не редко её смущал. Теперь он был совсем не опасен, как ребёнок, и даже вёл себя по-ребячьи, выкладывая тайну за тайной.

Осмелевшая и разрумянившаяся с лёгкого морозца и после нескольких глотков коньяка Татьяна уже успела сообщить Вадиму, что романтическая бледность после болезни ему к лицу, нахвалила свою малину, заставила пообещать пить больше чая, с малиной и мёдом, и уговаривала его теперь на рюмочку коньяка за здоровье.

— Эх, Таня, это всё продолжение той же истории, за которую ты меня жалеешь, — ответствовал Вадим. — Изведавший окрылённость мечтает о полёте, а для этого нужна трезвая голова. Ты посмейся надо мной и не бери в голову. Я свою водочку уже всю выпил. Теперь мне и не нужно, и нельзя. Я ведь, если тебя послушаю, то вернусь на грешную землю со всеми своими потрохами и больше уже никогда не полечу. А мне хочется. Иначе зачем я жил? И зачем пришёл к тому, что вот остался один и должен принимать вашу с Сашкой жалость? Вы на меня не смотрите. Кушайте. Пейте. Не обращайте на дурака внимания.

— То, что высоким стилем я считаю своим призванием, в принципе асоциально, — продолжал он. — Люди рождаются, чтобы жить в существующем мире, продолжая свой род. Всё у нас к этому приспособлено, и если мы в рамках, не переступаем заповедей и нет войны, то будет нам счастье. А некоторым отщепенцам вроде меня обычное счастье не нужно. Свербит у нас. Мир нам кажется несовершенным, нам в нём не хватает любви, и мы наивно решаем его переделать. И в итоге пасуем перед несовершенным человеком, получая вместо ответного порыва ладно бы если только пренебрежение и презрение, а то и ненависть. Жил бы, мол, как все, нормальной жизнью, было бы тебе счастье. Зачем не живёшь?

— Так что Аню, на которую вы точите зуб, очень даже можно понять. Винить её за то, что она меня бросила, невозможно. Я тут один виноват. Во-первых, она хотела родить второго, а я был против, боялся, что не прокормлю — так мы с ней остались без Ванечки. Во-вторых, ради чего всё это было? Ради того, чтобы я витал в своих мирах? И смотрел на неё, не видя? Это зачем надо было рассказывать ей про несколько миров, в которых я живу одновременно? Кто такое поймёт и выдержит? И главное — зачем? «Ты в одном мире не научился жить — со мной, во всяком случае. Думаешь другие твои для кого-то пригодятся? Смотри, не говори больше этого никому. За умного сойдёшь», — разве по-своему она не права?

— Ты её не оправдывай, — противилась Татьяна. — Какая разница, какие у кого увлечения? Ты не бездельничал, работал, деньги в дом приносил, не пил, на стороне не развлекался.

— По ней, лучше бы я пил, — улыбнулся Дивин. — В том то и дело, что моё увлечение представлялось ей болезненной страстью. Бесполезной и ненужной. «Кому это нужно?» Что я мог ей ответить? Что работаю на будущее, что меня ведут небесные силы? Согласись, что отвечать так — глупо. Женщины осторожны по отношению к небесам. И вам не нужно счастье в будущем; хочется сейчас, в обозримое время — вы лучше понимаете, как коротка жизнь. А что до денег, то мотив это, конечно, сильный, но только до тех пор, пока жена зарабатывает меньше мужа. А я как пристроился инженером в банке, так им и остался. Долларовый эквивалент моей зарплаты с 90-ых годов почти не изменился. Это тогда моя зарплата считалась приличной, и Аня меня терпела. К тому же тогда я и не писал. Активно сочинять, нервируя её до глубины души, я принялся позже, когда Путин заставил элиту делиться с народом частью нефтяных доходов. Зарплаты людей начали расти, приближаясь к банковским, и у Ани тоже. Мне-то в банке было удобно спрятаться от жизни, пописывая книжку на дежурствах и когда был никому не нужен в офисах, а её страсти разбирали нешуточные. Все, понимаешь, крутятся, зарабатывают, а её муж, как пришибленный, всем доволен. А тут ещё Вика наша подросла и упорхнула из гнёздышка при первой возможности. Дети ведь чутко реагируют на нелады в семье. Вот мне и припомнили всё хорошее. Что я нахожу совершенно справедливым.

— Нет, нельзя на всё соглашаться, нельзя опускать руки! Как можно мужику быть одному? — возмутилась строгая Татьяна.

— Легко, — ответил Вадим. — И рук я не опускаю. Бывает, конечно, грустно. Вот когда заболел, опять же, грустно. Но ведь всё проходит. Неприятности тоже проходят. И жить можно.

— Фёдор покойный вообще считал, что одному жить лучше, — напомнил Рылов. — Правда, у него была отдушина — внуки, младшая дочь. Ему вообще повезло с детьми. Хотя он полагал, что только с младшей. Да и Маша Ильинична его — хорошая женщина, не то, что твоя Аня. Не знаю уж, чего он там с супругой не поделил?

Помолчав, спросил у Дивина:

— Вика к тебе редко забегает?

— Редко. Приходит, когда деньги нужны. Неинтересно ей с папкой. Он ведь пристаёт. Спрашивает, когда ей гулять надоест, почему не рожает.

— Наша Маша тоже не радует, — начал было Рылов и осёкся под взглядом супруги, предупредившей, чтобы не говорил о дочери лишнего.

— Почему многие семьи к нашим годам распадаются? — спросила Татьяна. — Взять вас, троих приятелей, например. Вроде бы все без особых амбиций и жили нормально, а всё равно из трёх сложившихся пар осталась одна наша.

Дивин хотел в ответ посмеяться: «Если пары распадаются, значит это кому-нибудь нужно», — и удержался, промолчал.

— А как твои успехи на литературном поприще? — перевела Татьяна на то, о чём давно хотела его спросить.

— Какие могут быть успехи, если уже давно не пишу? А до этого был, как некоторые говорят, «известен в узких кругах». Я Саше называл свою страничку в «Самиздате», не смотрели?

— Не переживай, если не читал, — приободрил Вадим смешавшегося Александра Владимировича. — Сейчас больше пишущих, чем читающих. Да и читать, по правде говоря, некогда и нечего. Такое время. Время, как сказала Татьяна, когда распадаются семьи. Всё это до меня поздно дошло, и я сейчас переживаю период осмысления. Не хочу плодить пустословие. Отец запретил.