Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Нынешние Печорины в своей гордыни пошли дальше. Запутались в калейдоскопе окружающих картинок, разочаровались, но от себя отказываться не хотят. Каждый себя мнит великим. И книжки свои — если не выдающимися, то заслуживающими того, чтобы за них кушать.

Вадим Дивин поморщился. Все прилепинские интеллектуалы, все лучшие, которых отобрал самый лучший, смешались вдруг и стали похожи друг на друга, как марионетки. Скользкие все, знатоки прав и свобод, не зацепить.

Поморщившись ещё раз, он потянул за шкибот Евгения Попова (пускай за смешочки над Кочетовым отдувается) и Александра Кабакова — птенцов гнезда Василия Аксёнова.

Птенцы эти начитали на диктофон книжку «Аксёнов», в которой друг перед другом доказывают, что учитель их — писатель, а значит и они, верные Васины ученики, — тоже. Доказываемое для них вещь очевидная, для нас — не очень.

Читал Дивин их доказательства, читал, старался, внимал, но так и не сподобился увидеть писателя. Образованного стилягу Васю с прикидом, сиречь джинсового революционера — видно. Современного Печорина, попусту растратившего свои силы, но продолжающего с удовольствием жить, в отличие от своего литературного персонажа, — да. Но не русского писателя с болящей за людей душой. Отнюдь. Это из другой оперы — западной. Васина душа о себе только и болит, любимом и неповторимом, и о таких же, как он, гениальных созданиях. И ученики его мечены тем же. Гонору — выше крыши. Запросы приличные. Своё и единственно верное мнение — обо всём на свете. А в остатке — стремящаяся к нулю общественная польза.

Спасибо вам, ребята. Справились со своим предназначением. Очень нам с вами повезло.

Следующим к ответу Дивин призвал Алексея Иванова, у которого «географ глобус пропил». Прилепин и чересчур хвалит этого Иванова, особенно за «Блуда и МУДО», но и с каждым вторым собеседником проверяет своё мнение о нём, словно боится ошибиться.

Чем же отличился Алексей Иванов? А вот чем: ждёт он необыкновенного читателя, который раскроет высшие ивановские устремления, недоступные читателю обыкновенному. Обыкновенный ведь читает, что написано: в «Пропитом глобусе» — про пьянство, в «Блуде» — про блуд. А тут надо глубже брать, в соответствии с тезисом: «Умею писать так, как хочу, и пишу так, как мне нужно, а не так, как получается».

Дивин, конечно, не женщина, сказавшая Прилепину, что книгу с названием «Блуда и МУДО» в руки не возьмёт. Дивин эту книгу прочёл, надеясь глубоко понять Иванова, — не получилось. Блуд один в голове и остался, вроде велосипедного полёта героя с женщиной-коллегой по работе в Муниципальном Учреждении Дополнительного Образования, которая ему никак не давалась. Коварный соблазнитель, подвозивший даму на раме велосипеда, придумал поехать вниз с горки, заставив её рулить и ловко забрав в освободившиеся руки женские груди с набухающими от страха и стыда сосками. Бедняжка вцепилась в руль, боится упасть, а он старательно распаляет её естество, зажёвывая насухо таблетку Виагры. Довёл женщину до экстаза — не хотела, а сама на него залезла, стоило им приземлиться в кустах…

Пишет Алексей Иванов легко, как хочет, — в этом не обманул. Но зачем? Что у него получается? Не понимают окружающие великих устремлений ивановских героев, не хотят соответствовать глубинам их размышлений, делают из них ненужных людей — так эти герои на инстинктах оторвутся?!

Нет, не зря Прилепин Иванова любит, а сомневается. Любить себя в пороках, в гное и рубище — любимая наша забава. Но какой от неё прок? Мы от собственной мерзости устали, сами мечтаем душой просветлеть и другим помочь, а нас в инстинкты окунают, в рабское состояние, словно говорят, что ничего другого для нас нет, и света никакого нет — выдумки всё, не имеющие отношения к реальной жизни.

Чего никак не мог Дивин понять у современников, сколько и кого из них не читал, — по кому они настраивают свой голос? Есть у них русский камертон или одни западные лукавые мудрствования?

Сам Дивин по своей серости отводил роль камертона для русского писателя классической русской литературе, но, похоже, отстал от передовиков. Там всё по-другому, с подобострастной оглядкой на так называемый цивилизованный мир. А самые великие писатели не оглядываются, собственные камертоны создают, окропляя нас, горемычных, своим творчеством, как святой водой.

Вот «Лавр» Евгения Водолазкина — настоящий камертон беспросветности. В реальности Водолазкину, похоже, ничего не нравится, будущего у нас он не видит, решил поэтому прошлое поисследовать, благо профессия позволяет окунуться в мир легенд, чудес и сказок. И вроде бы нашёл в седой старине великого знахаря, угодного Богу, а так преподал его испытания на святость, что Дивин готов был бежать от преподанного, куда глаза глядят, и жить расхотел от слова «совсем», потому как во все времена наша русская жизнь получалась самой беспросветной.

Большой талант у Водолазкина. Умеет напугать, в душе поковырять, растрогать до слёз — мастер. Слог у него завораживающий, загадочный. Чувствуется, покорпел человек над рукописями и летописями, — играет устаревшими словами и фразами, будто живёт на древней Руси. Впрочем, где нам, неучам, проверить, насколько он точен? Другое нас занимает: почему наша душа в конце пути Лавра облегчённо вздыхает? Словно порадовалась за бедолагу: отмучился. Странное получается послевкусие, горькое, на восточный манер.

Дивин прикрыл веки и дождался, когда в ровной темноте, постепенно укротившей плававшие в закрытых глазах светлые кривые ниточки, представились рядышком грустный Водолазкин слева и Юрий Домбровский с «Хранителем древностей» — справа. Водолазкин склонил голову к себе на грудь, как нашкодивший ученик, а Домбровский, пряча невольную улыбку, грозит тому пальцем, беззвучно складывая губами слово «зачем», и качает головой — с Запада на Восток, с Востока на Запад — словно дразнится.

Потом эти двое разъезжаются в стороны, а центральное место занимает выплывающий из-за них третий писатель, образ которого долго выбирает правильную возрастную нишу, меняясь от молодого, озорного, с пышными волнами зачёсанных назад волос, к старому, осторожному, с почти распрямившимися, но упрямо зачёсанными назад волосами, затем обратно к молодому и снова к старому. Узнав в привидевшимся Леонида Леонова, Дивин открыл глаза. Похоже, круг размышлений о писательской доле, начатый с Прилепина, логично замыкался, чему Дивин был очень рад.

До прилепинского напоминания о Леонове Вадим Анатольевич читал что-то у советского классика только в школьную пору, из доступного в библиотеке, — пьесу о войне и роман про русский лес. Прочитанное почти понравилось и не сильно вдохновило. Теперь, после толчка Прилепина, Дивин скачал из Интернета объёмные тексты «Вора» и «Пирамиды», собравшись проверить свои юношеские выводы. Однако, ни первое, ни второе осилить до конца у него не получилось. На честное вдумчивое прочтение кружевных текстов нужно было столько времени, сколько у него не было. И подумалось, что мало у кого достанет теперь терпения, чтобы дочитать Леонида Леонова. Крайне тяжело выдержать затянутые, во-многом придуманные и неестественные по способностям персонажей монологи в духе изливающих душу героев Достоевского. Монологи, раскрывающие каждую душевную частичку, стоящую не только за настоящими и прошлыми делами персонажей, а даже за мыслями и намерениями их будущих поступков. Эх, как было бы хорошо погрузиться в густую и вкусную леоновскую речь, если цельным его задумкам и тщательному писательскому кружению над глубинными смыслами бытия «человечины» не приходилось сворачивать с прямого русского пути на кривые дорожки! Да прибавить бы ещё на этом пути знакомые по жизни образы, выверенные точными, на своих местах стоящими словами, которые мало кто расставит правильнее Леонова!