Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Дивин вспомнил творческую встречу с классиком, на которой тот говорил, что со словами осторожен и никогда бы не употребил, например, слово «труп» в тех смыслах, какие вложили в него Пушкин или Толстой. «Живой труп» — невозможный для Леонова образ. «Как труп в пустыне я лежал» — запредельно. Какое «я» может быть у трупа? Труп — это полное отсутствие сознания и даже намёка на возможную жизнь. Это ниже мертвеца. Это прах. И такой невероятный диапазон бытия, как у Пушкина в «Пророке», — от трупа, который способен расслышать призыв Бога восстать к жизни и подняться до уровня пророка, — Леонову непосилен, поскольку противоречит здравому смыслу.

Тут Дивин запнулся: надо ещё посмотреть, считал ли сам Пушкин этакое возможным и нет ли в этих его строчках загадки для потомков?

Но как у старика Леонова получалось вспоминать точные по смыслу слова? Такая память у девяностолетнего — удивительное дело. Самому Дивину после пятидесяти уже трудно укладывать в текст нужные слова — некоторые вертятся на языке, а в строчку не ложатся, хоть плачь.

Впрочем, почтенный возраст, до которого дожил Леонов в творческом здравии, сыграл со стариком другую злую шутку. Огорчённый Дивин подумал, что став одной из связующих нитей между прошлым, отринутым прокатившейся по русской земле бурей, и настоящим, на новом переломе эпохи Леонид Леонов не сумел догнать ускоряющееся время и протянуть потомкам честную свою и крепкую руку.

«Его пример — другим наука» — Дивину, в частности. Похоже, Вадиму Анатольевичу следует связать прогрессирующее год от года количество забываемых им слов с неким рубежом, когда придётся оставить надежды сохранить своё слово потомкам.

Впрочем, как ни сосчитывай оставшиеся года, их у Вадима Анатольевича получалось мало. Можно было по этому поводу загрустить, а можно принять это как данность. Прожить жизнь в запасных русской литературы — не самая, конечно, завидная участь, но кому-то приходится оставаться запасным, готовым заменить при необходимости уставших, обманутых и обманувшихся.

Главный душевный вопрос Вадима Анатольевича Дивина в этих обстоятельствах был один: есть он, как писатель, или его нет? Понятно, что для окружающего людского муравейника, который Леонид Леонов метко назвал «человечиной», в текущий момент писателя Вадима Дивина не было. Не понятно, как Дивину отвечать на эти «есть» или «нет» самому себе, и, если текущим ответом будет «нет», как отчитаться перед тем, кто наделил его талантом, и что ещё можно придумать, чтобы «нет» превратилось в «есть»?

Давно ожившая жилка в левом ухе Дивина сильно застучала от напряжения и замерла, точно задумалась вместе с ним, не зная правильного ответа на простой, в сущности, вопрос.

Стоило отступить простуде, как Вадим Анатольевич Дивин решил переложить свой анализ писательских устремлений в текстовый вид.

Он устроился за компьютером и три дня заставлял себя писать слова. Но связного текста не получилось. От того, что Дивин давно не писал, навыки былой лёгкости письма ушли, и предложения складывались -трудно. Все эти дни терпеливо-мучительного собирания отдельных намёток, несвязных размышлений и противоречивых желаний Дивин и расстраивался от рассыпающегося на глазах казавшегося в уме стройным здания своих идей, и, в то же время, ощущал пленительную нервическую дрожь, которая свойственна людям, собравшимся и внутренне готовым заглянуть за черту обыденности. И все эти три дня, помогая трудам и снижая недовольство от неудач, внутри Дивина играла мелодия о райском граде, ставшая шлягером для загадочной русской души.

К исходу третьего дня, когда Дивин совершенно свыкся с тем, что путного « ничего Не вышло из пера его », он всё чаще стал отвлекаться от своих заметок, следуя за мелодией. А пальцы его словно сами жали на клавиши, вытаскивая из Интернета записи песни разными музыкантами. Кроме привычной версии Гребенщикова, Дивин прослушал и первого её исполнителя Хвостенко, и Камбурову, и еврейского следопыта Гейзеля на идиш. Разная манера исполнения вызывала в его воображении разные образы, которые хотелось понять, и это сиюминутное желание постепенно стало важнее желания заочно поспрашивать писателей.

Одинокая гитара Лёши Хвостенко издавала грустные звуки, в такт которым певец выкладывал бардовским речитативом стихотворение приятеля и, хотя спел его полностью и добросовестно, а словно не доиграл, замер на недосказанном, точно одинокая разочарованная душа, узнавшая, что золотой город есть, распрощалась с надеждой его достичь.

Склонённая над гитарой Лена Камбурова, в таком знакомом по поэтессе Ахмадуллиной манерном образе отстранённой от быта, закатывающей глаза к небу творческой женской натуры, старательно извлекла положенные ноты и тщательно, со всеми оконечными, включая согласные, звуками, пропела правильные слова, не многое прибавив к пониманию, куда нам идти. Некоторые из слов «народной» песни она заменила более точными по её или неизвестных подсказчиков мнению — город, например, у неё возник «над твердью голубой», что естественно для конкретно мыслящей женской натуры.

Гребенщиков на этом страдающем фоне, оживив гитару дудками, колокольчиками и высоким дрожанием голоса, добавил отрешённому одиночеству жизни и перспектив если не добежать до будущего, то хотя бы вернуться к золотому прошлому, связав разорванные времена. Сознательно или нет, Боря оттенил музыку отголосками русского скоморошества и помог прочувствовать родные напевы, за что, может, и полюбился нам вместе с песней. С его подсказки стало понятней, почему квалифицированные еврейские музыковеды однозначно определяли мелодию Вавилова русской.

Зеэв Гейзель оказался самым конкретным. Тембром уставшего воина он скупо и проникновенно спел о городе, которому суждено предстать во всём своём былом великолепии, слабым отблеском которого является сегодняшний Иерусалим.

Дивин весь оказался во власти талантов, удивляясь вместе с ними многогранности настоящего произведения, в котором каждый найдёт близкую себе нотку и ею откликнется. Отклики вернули его к Волохонскому, разгадавшему загадку Володи Вавилова, а там и до самого Володи оказалось рукой подать. На любимый Дивин вопрос «зачем», близкий к вопросу Гейзеля «почему», был ответ дочери Вавилова, всем подспудно известный: « Отец был уверен, что сочинения безвестного самоучки с банальной фамилией Вавилов никогда не издадут. Но он очень хотел, чтобы его музыка стала известна ».