Иван Алексеев - Светлые истории

«А что любить и «излучать усвоенную» нами «манеру жить и видеть вещи надо на всех окружающих», а не на одного «избранного друга», это, конечно, верно, и я это знаю, так же, как и то, что особенно трудно бывает излучать что-нибудь такое на окружающую нас Веру Архиповну <���…> В защиту же «избранного друга» <���…> скажу только, что по собственному опыту знаю, что наша человеческая любовь происходит по образцу некоторого индуктивного процесса: любовь к данному «избранному» человеку, в котором действительно на каждую черточку его существа радуешься и в котором всякое проявление красоты человеческой воспринимаешь, порождает такую большую радость и освобождает такую большую «энергию любви», что эта радость ни во что другое не может перейти, как в любовь ко всем людям и ко всему миру — пусть несовершенную, но такую, на которую данный человек способен. А этот проблеск универсальной любви дает новый толчок к любви индивидуальной и т. д. Но я положительно утверждаю, что единственная возможность для меня хоть немного приблизиться к решению трудной задачи <���…>, это — чувствовать в себе так много любви «к избранному другу», чтобы имея эту любовь и происходящую от нее радость, стыдным и мелочным делалось бы <���…>, если у тебя на кого-нибудь (хотя бы на Веру Архиповну) любви и радости не хватает. Если люди научатся радоваться, они сами собою научатся и любить, потому что невозможно радоваться всей душою — и в то же время хоть к кому-нибудь (хоть к Вере Архиповне) относиться не по-человечески. А радоваться легче всего и проще всего — имея «избранного друга»…

Между прочим, удивительно, что <���…> у германцев <���…> мне часто приходилось слышать фразу «такой-то ist mein Freund» в гораздо более серьезном и определяющем смысле, чем в других местах. Не знаю, существовало ли это понятие в еврействе — мне, кажется, там типичны эти бесконечно разветвленные родственные отношения, и само собой разумеется, что определением отношения двух людей является указание на то, что он мой» 16 16 Из письма П. С. Александрова к А. Н. Колмогорову.

Последнее замечание этого письма хорошо иллюстрирует понимание дружбы на западе с учетом важных там прав собственности. Поскольку владение человеком подразумевает и физическое обладание им, неудивительны и сочиненные по этой кальке мифы о дружбе Колмогорова и Александрова.

Действительно, как будет мыслить воспитанник западной культуры, вживаясь в образ ученых, покупающих один дом на двоих, счастливо в нем живущих и организующих вокруг себя мир, не похожий на окружающий? Как он расценит любимые ими до старости мальчишеские многокилометровые походы зимой и летом в одних трусах или шортах, не обращая внимания на публику? Или непременное желание залезть в любую погоду в любой открытый водоем? Или их взаимно воспитанные художественные вкусы?

Поставив себя на место любого из этих ученых, он естественно представит собственное поведение и собственные устремления к обязательному физическому обладанию, без которого священное право владения в отношении другого реализовано быть не может. И нарисует очередной миф о русской душе, равный по правдоподобию мифу о Михаиле Булгакове, основанному на статистическом знании о малой вероятности излечения людей от наркотической зависимости с выводом отсюда источника вдохновения писателя.

Ночь раскололи яркие огни и звуки никогда не засыпающего большого города.

Все дороги вели в этот город, его нельзя было обойти, с ним невозможно было проститься, как бы этого не хотел и как бы не стремился к этому Прянишников.

Притяжение города приподняло его голову с подушки и развернуло к окну, заставляя смотреть на залитые искусственным светом дома и небоскребы, дороги и мосты, на фабричные здания и заводские трубы за заборами с колючей проволокой и глазками видеокамер, на подъездные пути, на нескончаемые складские территории вдоль них, на темные дворы, скверы, парки и воду одетых в гранит рек и каналов — даже знакомые районы, представшие в ночном освещении и, вдобавок, своей изнанкой, казались Прянишникову неживой и холодной выдумкой, а вся ночная картина города, наложенная на безлюдье, веяла чертовщиной. Только что он вспоминал свои юношеские грезы и прощание со столицей, и вот она тут как тут и чуть ли не в сатанинском обличье…

Не меньше получаса поезд плавно катился по Московскому нутру, пару раз останавливался и замирал, как осторожный зверь, чтобы через несколько минут, скрежетнув железом о железо, опять набрать неспешный ход.

Величественное и странное, без искры божьей, произведение миллионов человеческих рук проплывало перед глазами Прянишникова, никак и ничем не убеждая в том, что оно сотворено во благо людей.

Как завороженный, он смотрел в окно, не в силах думать, и только когда яркие огни стали пропадать, а поезд начал разгоняться, облегченно уронил голову на подушку.

Раз не было сна, он решил додумать о чумазом, который может.

Тот же Колмогоров, хотя был дворянского происхождения и, благодаря воспитательницам-тетушкам, знал языки, вырос все же без отца-матери и должен был сам заботиться о хлебе насущном в стране, где после войн и бунта каждого можно было наречь чумазым.

Совсем молодым человеком он и такие, как он, волею судьбы заняли освободившиеся научные кафедры и доказали, что чумазый может. То же самое доказали чумазые конструкторы передовой военной техники, космических ракет и термоядерной бомбы, от которых не сильно отстали и чумазые деятели искусств.

«Что же стало причиной чумазого взлета, который несомненно был, а значит, может быть воспроизведен?» — спрашивал себя Прянишников, уже зная ответ.

Он знал этот ответ потому, что его знали все люди от рождения, потому, что он был во всех откровениях, а благодаря советскому строительству, был показан на практике.

Ответ этот был в тех двух заповедях, которые стыдливо прячутся в канонических библейских текстах и ярко выражены в Коране. Первая заповедь запрещает человеку бояться, когда страх подчиняет нравственное начало животным инстинктам. Вторая — обращать других в господ:

«Приходите к слову, равному для нас и для вас, чтобы нам не поклоняться никому, кроме Аллаха, и ничего не придавать Ему в сотоварищи, и чтобы одним из нас не обращать других в господ, помимо Аллаха.» 17 17 Коран 3:57 (64)

Приверженности этим заповедям вместе с известными порицаниями тех, кто стремится стать господином, и тех, кто смиряется с невольничьей участью, достаточно для ликвидации в обществе эксплуатации человека человеком. А как только о них забывают, то дружно всходят сорняки инстинктов, воссоздавая рабовладение, родоплеменные отношения, сословия, касты — многообразную толпоэлитарную пирамиду, мешающую людям состояться.