Иван Алексеев - Светлые истории

Много раз, меняя комнаты и общежития, Игнат присматривался к новому соседу, надеясь обрести товарища, но все у него оказывалось не то и не так, как он себе представлял. То, что его математический запал оказался слаб, он приписывал, в том числе, и не состоявшейся в его жизни дружбе.

Дружбу и творческий импульс Прянишников связал, прочитав воспоминания о Колмогорове. Он и раньше слышал о необычной дружбе А. Н. Колмогорова и П. С. Александрова, бывших вместе до смерти. Об их общем загородном доме, общих увлечениях, квартирах по соседству в профессорской зоне главного здания университета — с разными интерпретациями их взаимных чувств. Но теперь он прочитал выдержки из писем — и не только их писем друг другу, но и к ученикам, и писем учеников учителю — и многое ему показалось честным и состоявшимся, — дружба, в том числе.

Состоявшаяся дружба как творческий толчок — это было понятно Прянишникову. Он бы не стал спорить с тем, что несостоявшаяся дружба и несостоявшаяся любовь тоже может быть сильной встряской и дать импульс к творчеству. Но эту возможность смело отдавал западу — все то, что было вопреки, ему никогда не нравилось.

Диплом Игнат писал на кафедре оптимального управления, которой фактически руководили ученики Колмогорова — сначала Фомин, потом Миров — это его дружба с учителем легла Прянишникову на душу.

Миров был маститый профессор, но по строгому математическому счету знаменитых учеников — не выбравшийся из разряда подающих большие надежды. Негласная научная иерархия — не по регалиях, а по заслугам — витала в атмосфере факультета, не почувствовать ее за пять лет учебы было сложно. А книжка воспоминаний так просто кричит о ней: я сделал это, он то, его заслуга неоспорима, мое доказательство было первым, — каждый пытается поставить правильные акценты и не только отстоять свое место в строю, но и вежливо указать на место другим.

Лет сорока пяти, худощавый, в черном удлиненном пиджаке — вряд ли кожаном, но почему-то память упрямо подсовывала Прянишникову именно это слово, — с резкими движениями и взглядом, останавливающимся на каждом семинаристе, Миров не заставлял студентов решать свои непонятные экстремальные задачи, но и сам, конечно, не занимался этой ерундой на семинаре, переводя стрелки на кого-нибудь из аспирантов. Теперь Прянишников понимал его приемы, позаимствованные у учителя: обсуждать то, о чем думает, полагая слушателей одного с ним уровня понимания; замечать тех, кто говорит пусть и отдельные, но правильные слова; на них и ориентироваться.

Понятно, что Игнат в дипломники к Мирову не попал. Вместе с Вовой, скромным очкариком из дальнего Подмосковья, каждый день мотающимся туда и обратно на электричках, профессор передал его доценту Зыкину. Крупноголовый и маленький, с большим носом и ушами, с редкой длинной шевелюрой, которая падала на очки с толстыми линзами, когда он задумывался, склоняя голову, и которую ему приходилось откидывать движением головы назад, с орденской планкой на черном пиджаке, у которого был подколот один пустой рукав, — Зыкин умел вытягивать отстающих.

А с Вовой Миров ошибся. Крепенький, упорный и старательный Вова уже у Зыкина и на пятом курсе нежданно решил одну из задач Мирова. Краснея и сбиваясь, Володя доложил свое решение на семинаре, куда Зыкин привел всех своих учеников.

Послушав Вову, Игнат решил, что тот провалился. Но Миров покивал, а Зыкин ушел счастливым, и Вова, как выяснилось позже, получил место в аспирантуре, остался на кафедре и аккуратно рос в степенях и званиях вслед за Зыкиным.

Зыкин теперь член-корреспондент, Вова — профессор, кто бы мог подумать…

На диплом Зыкин дал Игнату понятную задачу билинейного оптимального управления на плоскости, которая решалась отработанными приемами. Но потребовал доказать единственность полученного и очевидного решения, что было самой простой проверкой способности выпускника к математическому творчеству. Полгода Зыкин ждал от Игната этого доказательства и уже загрустил, определив его в троечники.

Зыкин так откровенно грустил, что Игнату очень хотелось не столько помочь себе, сколько порадовать этого странного носатого, однорукого очкарика. И он не ленился, думал, каждый вечер рисовал в черновике разные формулы, которые знал и из которых ничего не выводилось. Закон, утверждающий, что любая решаемая задача может быть решена при условии достаточного количества времени и усилий на ее решение, сработал на этот раз благодаря подсказке знакомого Игнату однокурсника-казаха, приходившего играть в «го» — набравшую моду игру белых и черных кружков на выживание и захват территории.

Казах был азартен, как Мишка, радовался победам и был недоволен Игнатом, не играющим из-за какой-то задачи, которую все равно не мог решить. Не найдя в один из вечеров другого партнера для игры, он заставил Игната рассказать, над чем тот мучается, и через час совместного с ним сидения предложил идею доказательства не из книжек об управлении, которые читал Игнат, а из функционального анализа, который Игнат в свое время еле сдал.

Игнат в тот вечер с ним еле доиграл и допоздна укладывал эту идею на бумагу. В следующий день он не играл, и еще два дня. Он был как блудивший в темном лесу путник, вдруг вышедший к людям. Радость открытия захватила его, и он не успокоился, пока не дошел до последнего крючка, не выправил все свои неточности и не переписал набело четыре листа черновика.

Зыкин несказанно удивился. Его вихор знакомо упал. Он сказал, что не знал такого доказательства, и что Игнат заработал отличную оценку. Об этом же, наверное, доцент пошептал на ухо и профессору из института проблем управления, с которым сидел за столом на государственном экзамене и который очень благосклонно отнесся к Игнату, не обратив внимания на тройки в его зачетной книжке.

Это решение, хоть и с подсказкой, но самостоятельно доведенное до результата, опять приоткрыло Игнату мощь творческого начала.

Прянишников хорошо помнил охватившее его тогда настроение покоя и примирения с миром. Он не мог сидеть в комнате. Его тянуло гулять и размышлять, и он часами ходил дорожками университетского городка и по Воробьевым горам — тенистыми липовыми аллеями, красными от растолчённого в пыль кирпича тихими скверами с бюстами знаменитых ученых и неработающими фонтанами, ходил по асфальту вдоль смотровой площадки и сбегал тропинками к Москве-реке…

Рассуждения Капицы-отца о том, что техника и материальные блага нужны людям для текущей жизни, а после ее окончания ничего не стоят и долго не живут, и что редкие прорывы духа в этом смысле есть вершины человеческой деятельности, по которым сравнивают поколения и намечают дальнейшие пути развития, — задавали строй мыслей Игната. Как раз недавно ему вроде бы повезло: случай навел на него начальника вычислительной лаборатории из городка физиков на Оке, подыскивающего молодого сотрудника, — а он отказался и не был уверен, что поступил правильно. Игнат, конечно, не забыл городок биологов, расположенный поблизости, и пошел бы к этому моложавому и явно пробивному человеку с большим удовольствием, если бы ты тот не стал расписывать, повторяясь, зарплату и квартиру, которую Игнат нигде не получит быстрее, чем работая в его хитрой конторе, правдами и неправдами строящей для своих сотрудников дом за домом. Но Игнат был не женат, и как раз эти аргументы его не впечатлили и даже насторожили. Возможно, он прогадал: на распределении хороших предложений ему никто не сделал, — но не жалел об этом, считая, что свобода дороже. Интересно только было, куда его звали? Он так и не понял этого. Решил позднее, что на проект отечественного ускорителя, сравнимого по масштабам с большим адронным коллайдером. Проект из-за поразившего страну развала, конечно, не реализовали, но громадье и смелость старого замысла, о котором совсем недавно узнал Прянишников, поразило его воображение.