Иван Алексеев - Светлые истории

Туман, в котором блуждает человечество, — это накопленная цивилизацией энергия разрушения и властвования уводимых с прямого пути поколений. Это могущественная сила, завершающая глобальное строительство неправедного царства, которое она назовет божьим. Два главных орудия строительства теперь выявились окончательно.

Первое — это ложь, прячущаяся в упаковке интернационализма, гуманизма, демократии, прав человека и тому подобных понятий, уводящих людей в вымышленную реальность короткой памяти, в которой господа были всегда, а если и исчезали ненадолго, то появлялись вновь и вроде бы сами собой, как объективная данность, как солнце днем, как луна и звезды ночью.

Второе — государство, отвечающее за поддержание страха и способное принести в жертву переставшую бояться часть своего народа, и даже весь народ, которому оно якобы служит.

«Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» 18 18 От Иоанна 8:44 , — обвинение Иисуса не только не опровергнуто до нашего времени, но звучит в нем с новой силой…

И все же в густом тумане, окружившем человечество, есть огоньки, связанные «сетью ясных огненных нитей». Огоньки угадываются смутно. Связывающая их огненная сеть сияет яснее, доказывая, что они есть, они ищут, находят друг друга и их не потушить, — и это действительно можно назвать чудом.

«Они есть!» — застучали Прянишникову колеса поезда, и от этого стука его сердце забилось часто и радостно.

«Они есть!» — и были всегда, накачивая энергией сценарии развития, угодные богу.

Росший хилым ребенком Колмогоров, силой духа сумевший закалить свое тело и обреченный доживать век в слепоте и тяжелобольным. Странный старик, понимавший любовь, а заявлявший о неверии, — или это он хитрил таким образом, смазывая елеем уши секретаря парткома и прочей коммунистической бюрократии? Собственным неуклюжим примером пытавшийся поднять учительство на только ему видную высоту; нещадно битый за неуклюжесть, но не смирившийся. Хитрец, опасавшийся власти на людях и на словах, — и привечавший гонимых и вольнодумство, раскинувшее крылья от факультета до интерната.

Булгаков, закаливший дух в борьбе с пороком и божьей милостью занесший над дьявольщиной неотразимый меч любви. «Рукописи не горят». Идеи не умирают…

Старики Внутреннего предиктора, вставшие за Русь Мальчишами-Кибальчишами — военные, ученые, технари, не думавшие и не гадавшие, что придется им разбираться в затуманенных гуманитарных науках, от философии и богоискательства до психологии и экономики — и программировать альтернативные варианты развития.

Щедра русская земля на таланты. Ждут они своего часа, сидя на печи, и встают, когда надо, когда бог даст…

Огоньки эти не разделить ни по национальному признаку, ни по какому другому — они освещают общий путь, показывая его каждому народу и каждому человеку, глаза которых видят.

А те, кто не только не видит, но и отказывается смотреть, получают Цусиму со всеми вытекающими из нее последствиями.

Не наше дело состязаться с агрессорами в борьбе за невольников. Наш урок — строить царство божье на земле, а разрушителям мешать по мере сил и возможности, стараясь заодно открыть им глаза на то, кому служат. Их бог — сатана. Будут упорствовать в своей службе — пропадут.

Воображение подсказало Прянишникову возгордившихся японцев, потопивших русский флот, и созданные ими для покорения океанов стальные чудовища, потопленные комариными укусами самолетов американских авианосцев, — и услужливо продолжило этот ряд, представив разбитыми, опрокинутыми и идущими ко дну покорившие океаны американские авианосцы…

Озноб пробежал по телу Прянишникова, когда ему показалось, что час настал, и запасные русской земли готовы подняться, если бог даст.

И еще раз пробежал озноб и холодок по телу, когда он подумал, что бог ему уже дал и глаза, видящие в тумане, и душу, различающие огоньки. И если нет у него сил говорить в полный голос, то их достаточно, чтобы присоединиться к праведникам и силой своих дум усилить сказанное ими.

Перед ним вырисовалась лесенка ступенек дружбы, братства, любви к близким, любви к дальним, любви ко всем людям, достойным любви; она вела прямо к сияющим вершинам, и то, что не каждую ступеньку этой сложной лесенки удалось Прянишникову пройти достойно, не отменяло для него возможности прийти к свету.

Прянишников попытался приостановить бег мыслей, зная свою слабость увлекаться фантазиями и мечтать о несбыточном. Но сегодняшней ночью это плохо ему удавалось. Возвышенное лирическое настроение приподнимало его, звало за собой. Он листал закаченные в электронную книжку стихи и очень быстро находил в них те слова, которые искал, подпитываясь энергией светивших на земле огоньков.

На выпускном вечере в ресторане выпивший Игнат сказал белорусам, — не картежникам, в которых разочаровался, а другим, высокому и маленькому, державшимся парой, и поведением своим несшим тайну, к которой ему хотелось приобщиться: «Где бы я ни был и кем бы ни стал, — позовете, отзовусь по первому зову». Над ним посмеялись, конечно, списав выходку на пьяный бред, но почему Прянишников так ярко ее помнит? И бред ли это был?

Прянишников спросил, сколько таких молчащих, как он, и услышал, что много, — достаточно, чтобы люди смогли изменить то, что с ними, если захотят.

Не в силах оставаться на месте, он поднялся и вышел в туалет, слушая и повторяя шагами приятный уху колесный ритм: «Они есть, есть, они есть…»

Проводница в своем купе продолжала спать, переменив руку под головой и отвернувшись к окну. На полочке над ней позвякивали пустые подстаканники, подталкивая друг друга под редкие резкие удары колес по стыку рельсов: «Есть, они есть…»

Нервное напряжение, владевшее стоявшим в проходе Прянишниковым, понемногу спало; он почувствовал усталость, и ноги сами повернули его обратно к своему купе.

Пока шел, он убеждал себя, что не будет ложиться и не уснет, потому что спать уже некогда, но, закрыв дверь и присев на койку, лег и мгновенно заснул, как провалился.