Иван Алексеев - Светлые истории

Кровать Игната соседствовала с оживленным углом, где белорусов разбавили ближние к столице тамбовские, орловские и рязанские пацаны. Как раз там и появились начинающие мастера преферанса. Игнат к ним не лез, но вынужденно слышал, кроме «вистов», «паровозов» и «пяти в гору», некоторые разговоры, поднимавшие в нем неясное томление взрослеющей плоти.

Имен всех ребят Прянишников уже не помнил. Не помнил имени и заводилы. Это был хитрющий орловский парень, сошедшийся с белорусами, а из тамбовских особенно выделивший Мишку. Его манера держаться — свойская, чуть свысока, но не гордости ради, а с позиции большего опыта, который он так ничем и не подтвердил даже на словах, — располагала собеседников выкладывать ему свои тайны. Чуть ли не первым, посмеиваясь, он обработал белоруса Генку, и тот рассказал, как познакомился на деревенских танцах с молодой учительницей и ночевал с ней на сеновале. Генка раздел ее до плавок, но дальше она ему не давалась. Устав от бесплодной возни, они заснули, а учительница так крепко, что на рассвете Генке удалось и плавки с нее стянуть, и ноги раздвинуть.

«Она спала или делала вид?» — «Говорила, что спала и что не хотела». — «Так пускала тебя или отбивалась?» — «Бормотала что-то. Отмахивалась, но как-то вяло, спросонок». — «А что потом? К ней ходил, или по кустам прятались?» — «Не. Говорю, один раз только с ней было. Вечером хотел с ней поговорить, — она вырвалась. А заморачиваться тогда было некогда». — «Так ей не понравилось, что ли?» — «Вроде бы понравилось…».

Начав рассказ со слюнями на губах, к концу Генка как-то сник, и хоть махнул рукой и подсмеивался вслед за всеми над своим приключением, но видно было, что настроение хвалиться у него пропало.

Генку сменил минский парень, который рассказал, что тоже раздел свою девчонку, но в нее не полез, хотя она и хотела, и не мешала, — побрезговал крови, которая, по ее словам, у нее шла.

Этот рассказ вызвал подозрение в женских обманах и живое обсуждение того, что надо делать, когда «бабы» обманывают.

Были и другие разговоры, от которых сердце Игната постукивало неровно, и было ему не по себе и стыдно.

Но стыдно было не только от того, что он слышал и представлял себе, а от того, что могут спросить и его. И что тогда делать? Признаться, что нечего рассказывать?..

В черном окне вагона замелькали полосы света. Станционный громкоговоритель объявил о прибытии поезда. Колеса заскрежетали и остановились.

Толя положил на стол растрепанную книжку, выключил свой ночник и отвернулся к стенке.

К Прянишникову сон не шел. Он поднялся и вышел в пустой тихий коридор размять ноги.

На табло в коридоре светились зеленые кружки, — оба туалета были свободны. В открытом служебном купе, уронив голову на стол, спала дежурная проводница.

Поезд стоял на большой подмосковной станции. Следующей остановкой, в час быка, была Москва. А ранним утром был город Прянишникова. До него оставалось часа четыре пути, и лучше уже ему не пытаться заснуть, чтобы не проспать.

Сходив в туалет, Прянишников снова порадовался, что эта возможность теперь доступна пассажирам и на остановках. В остальном Прянишников не видел улучшений по сравнению с поездами в пору его учебы и регулярного курсирования между домом и столицей. Старые купейные вагоны немецкого производства были оборудованы не хуже, а по отделке выглядели осколками имперской роскоши. Сервис всегда был на уровне. Ресторан не пустовал. Официантки туда не зазывали, как сегодня, и не предлагали пирожки, бегая по вагонам и жалуясь, что в этом питерском поезде продали только два супа и одно второе, набрав за весь день меньше тысячи рублей — не то, что в московском, где меньше десяти за день никогда не выручали.

Билет в советский поезд стоил Игнату 16-ть советских рублей, купейный — до 20-ти, половину его стипендии. В купейных вагонах проводницы носили и ставили на столики, застеленные накрахмаленными белыми скатертями, чай с подстаканниками, отказываться от которого казалось несолидным, — экономные студенты еще и по этой причине предпочитали плацкарт…

Два поколения выросли с тех пор. А что изменилось, кроме дороговизны? Те же длительные остановки в пути, тот же неспешный график. Тридцатичасовая поездка сократилась только на пару часов. Если нужны хорошие места, то также надо думать об этом задолго до поездки.

В общем, изменений — чуть. И это в понятной технической области. Сколько же нужно времени, чтобы изменились люди? И возможно ли это в принципе?

Прянишников закачал головой, стоя у окна и будто подхватывая ритм отходящего от станции поезда.

Поезд набрал ход. В окнах установилась ночная тьма, изредка нарушаемая яркими путевыми огнями.

Прянишников стоял и смотрел в ночь. Ему казалось, что в ней он видит себя и своих пацанов, вырвавшихся на волю, у которой оказался очень широкий спектр: от яркой, легкой и интересной жизни, как показалось ему в летней школе, — до грязной, трудной и скучной, как на картошке.

Потом Игнат и бесшабашные его однокурсники, уверенные, что им всегда найдется хорошее место, потихоньку сдвинулись в ночи на темный второй план, а впереди них запрыгали неразумные хохлы, радующиеся бегству из-под опеки «москалей» и оглашающие угрозы за все свои накопившиеся обиды.

Неужели те, кто прыгает и требует жертв, выражают мнение всей нации? Где разум элиты, где учителя, где мудрецы, показывающие пример поведения?

Методы манипуляции сознанием и автосинхронизации масс, особенности процесса глобализации, оглашаемые и не оглашаемые концепции, теории заговора — трудно было не видеть проявлявшиеся черты того странного управления, часто казавшегося игрой воображения, о котором Прянишников читал у Внутреннего предиктора и с которым не надеялся встретиться так рано, как это теперь получалось.

Куда ни посмотришь теперь, — лучше бы не смотреть.

Вот средства массовой информации начали тренировать обывателя комментариями всезнающих экспертов и ученых о неправильных координатах русского миропонимания. Комментаторам не нравились рассуждения в понятиях любви и не любви, они призывали не доверять, а исходить из интересов, выгоды и заигранных идей про свободную конкуренцию и общественные регуляторы. Как будто от русской цивилизации что-то останется, если убрать любовь и веру в то, что «милости хочу, а не жертвы» 12 12 От Матфея 9:13 …

Между тем еле видный за прыгающими хохлами фантом белоруса Генки рвал гитарные струны и кричал частушки, а где-то за ним кромешную тьму волновали подпевавшие ему фантомы Игната и его однокурсников: