Сергей Яковлев - Советник на зиму

С площади Низговоров окинул взглядом розовевший под лучами солнца торец башни, по которому от балкона к балкону тянулись ржавые пролеты, и сразу приметил внизу кучку людей. Это не насторожило и не возбудило догадок. Даже фургон с крестом не вызвал у него никаких предчувствий. Он совершенно отупел и одичал за эту ночь, хотелось поскорее запереться в квартире и отлежаться. А люди в толпе, как назло, разом повернулись к нему, как будто именно его и ждали, и он угадал среди них бородатого Павлыча, его пышногрудую дочь Мальвину Тимофеевну, медноволосую классную даму Софью Ивановну Шмыг, а также в белом халате мать Асмолевского, служившую при башне старшим фельдшером. И фигуры всех, как ни странно, выражали растерянность и даже испуг. Причина была не в Низговорове, ведь он только приближался к ним от ворот, они еще не могли разглядеть ни его перепачканной одежды, ни убитого лица. Как и он не мог видеть, что там скрывается за их спинами, потому что вообще не смотрел в ту сторону, пытаясь обойти, проскользнуть мимо, не замечать этих людей… Но путь к подъезду все равно пролегал мимо них, сгрудившихся у подножья пожарной лестницы; тротуар здесь был не широк, правее — каменный бордюр и талая жижа газона. Низговорову, конечно, к грязи было не привыкать, но не соскакивать же с тротуара, чтобы обойти эту шушеру? Это они должны перед ним расступаться! И он, высоко подняв голову, прошел насквозь через пеструю компанию, глядевшую на него во все глаза при гробовом молчании, никому даже не кивнув, воображая, с каким злорадством они рассматривают его перемазанную спину, и только через несколько шагов приметил краем зрения что-то такое, что заставило оглянуться.

Это был мешочек, обернутый в знакомое клетчатое пальтишко с латунными бубенчиками. Мешочек костей и крови, который два нетрезвых с утра санитара, ухватив за ручонки-ниточки, как раз поволокли по лужам к фургону.

Существовало несколько версий того, как повел себя Низговоров, увидев трупик разбившейся Даши. По одной из них, он стал отталкивать санитаров, пытаясь отнять у них Дашино тело, а когда подошла Софья Ивановна Шмыг, чтобы успокоить его и усовестить, — совершенно безумным взглядом впился в ее сережки и вдруг с силой их сорвал, разодрав пожилой женщине до крови мочки ушей. Сами сережки — оправленные в серебро камешки лунного цвета, старинной работы — во время потасовки куда-то запропастились. По другой, Низговоров отвернулся от ужасного зрелища, закрыл лицо руками, не пожелал даже проводить племянницу в последний путь (фургон сразу отправился в крематорий, и после необходимых формальностей, о которых речь впереди, тело сожгли), кинулся в башню и закрылся на ключ в своей квартире; а когда Тимофей Павлович, озабоченный его состоянием, открыл квартиру служебным «вездеходом» и попытался утешить Низговорова, принеся с собой для убедительности некоторые важные документы (затем они будут фигурировать в одном из уголовных дел) — набросился на него с кухонным ножом, явно покушаясь на жизнь, и лишь по счастливой случайности дело ограничилось порезом пальца. Мать Асмолевского тут же обработала Павлычу рану, и он, с перевязанной рукой, продолжил исполнять свои обязанности, показав себя в критической ситуации молодцом. Щупатый, пересказывая в тот день Маргарите Разумовне все, что ему удалось узнать, констатировал: «Вадим окончательно сдурел», «надо было раньше принимать меры, ведь видно же было, а все кивали друг на друга», но «с завхозом Некрасовым все, слава Богу, тьфу-тьфу», — и для верности громко постучал по дверному косяку, возле которого они стояли. Были и другие варианты; каждый присутствовавший в то утро возле башни видел события по-своему, а неожиданность появления Низговорова, пришедшего почему-то с площади, и его диковатый вид внесли дополнительное смятение в умы и, как следствие, породили нелепые домыслы. Рассказывали даже о сговоре между Низговоровым и Дашей: будто бы это он помог ей ночью бежать из приюта, а затем, по одной из догадок, изнасиловал прямо на улице, после чего она и решилась на отчаянный шаг, а по другой — принудил ее к самоубийству уговорами, чтобы спровоцировать мятеж и занять губернаторское кресло, и даже сам с другого конца площади подал ей знак, когда прыгать…

Последнее измышление не выдерживало никакой критики, и Асмолевский с первого дня откровенно смеялся над подобной чепухой (а к его мнению прислушивались все больше). К тому же патологоанатом, получивший от прокуратуры специальное поручение осмотреть труп девочки на предмет изнасилования перед смертью, дал заключение, что Даша вообще не была дефлорирована (эта справка после где-то затерялась, а возобновить ее уже не представлялось возможным).

Но общим и не вызывавшим сомнения во всех рассказах об этом взбудоражившем город происшествии было крайне агрессивное, неадекватное, общественно опасное поведение Низговорова, вынудившее завхоза приставить к дверям его квартиры двух дюжих молодцов из числа нештатных (как говорили, «добровольных») блюстителей порядка, фактически посадив советника губернатора под никем пока не санкционированный домашний арест. Предполагалось, что в скором времени его навестят психиатры и он будет, в зависимости от результатов осмотра, либо принудительно помещен в лечебницу, либо препровожден в камеру предварительного заключения в качестве обвиняемого сразу по нескольким открытым Постилой уголовным делам.

Оставался вопрос, как именно и в каком объеме доложить об этом немощному губернатору. Дело осложнялось тем, что чиновники не могли договориться между собой.

Асмолевский, озабоченный соблюдением буквы закона, подготовил проект приказа, назначавшего Тимофея Павловича Некрасова комендантом башни и предоставлявшего ему чрезвычайные полномочия. По этому приказу Павлычу, как капитану на корабле, вменялось в обязанность задерживать обитателей и служащих башни, подозреваемых в совершении преступлений, производить допросы, обыски и иные следственные действия. Необходимость издания такого приказа Асмолевский надеялся обосновать ссылками на участившиеся мелкие кражи в башне, ни слова не говоря Потапу Степановичу о Низговорове.

Бумагу требовалось завизировать у Кудакина, однако Кудакин вдруг заартачился, настаивая включить пункт, что применению подобных санкций к чиновнику высокого ранга должно предшествовать его отстранение от должности, — что, естественно, не устраивало Асмолевского, так как оставляло решающее слово за губернатором. А тут еще вмешался Бабулян: разузнав о готовящемся приказе, уязвленный перспективой взлета своего нерадивого подчиненного, он сгоряча ляпнул, что советник — это советник, наказывать его может только Потап Степанович, а Павлычу с дочкой нужно устроить хорошую выволочку за то, что сгубили невинную девчонку… Опрометчивое заявление, впоследствии дорого Бабуляну стоившее.