Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Что, свобода обязательно связана с бесстыдством? Может, она нужна только тем, кто убивает и грабит? Кому нравится не мыться и ходить под себя в штаны, чтобы люди от них шарахались? Мне такая свобода не нужна. Я и без нее был свободным. И более того.

После этого даже те, кто ничего не понял, все поняли.

— Мы здесь собрались на суд, — холодно напомнил Асмолевский.

— Суд? Нам всем уже вынесен приговор… Ладно, дадим слово подсудимому, — сказал старик.

Низговоров вышел на сцену, впервые повернулся к залу лицом — и многие с удивлением приметили его крайнюю бледность и лихорадочно блестевшие глаза. Было видно, что он сильно болен и едва держится на ногах.

— Мы, художники, не сразу позволяем себе стать такими, — начал он. — Сначала мы долго и упорно доказываем, что умеем любить эту жизнь, любить всех вас, людей, удерживать ваше внимание. Это уже потом мы требуем, чтобы вы следили за нами ради нас самих, наших беспорядочных и, возможно, тупиковых исканий…

Здесь возникла заминка: словно Низговоров забыл, что должно следовать дальше. В зале послышались смешки.

— Простите, — сказал Низговоров. — Эту речь я готовил для своей персональной выставки.

Раздался хохот.

— Что этот придурок вообще строит из себя? — негодующе проворчал Негробов. — Кто ему сказал, что он художник?

— Он художник, — твердо возразила Нина Мордуховна. — Махровый авангардист. Безумно талантливый. Но это лишь усугубляет его вину.

Низговоров живо повернулся к ней. На его бледном лбу заблестела испарина. Сегодня утром его везли сюда на трамвае, сказал он. Он глядел в окно: вроде бы весна, но по-прежнему холодно. Все залито холодным солнцем и мертво. А потом он шел по коридору администрации и встретил сразу трех или четырех человек в одинаковых зеленых костюмах, какой сейчас на Асмолевском. Наверное, они вошли в моду и продаются в «Абнаве». А спустя время невольно подслушал один разговор… И многое понял. Нина Мордуховна, может быть, единственная, кто знает правду; отчего же она не договаривает? Почему не говорит, что он отвечает за все? Ведь это он написал такую жизнь. Придумал всех их, сидящих в этом зале. Как Господь Бог, воплотил в них свои фантазии. Вина Низговорова именно в том, что он художник. С одной стороны, художники — это те, кто еще связывают, должны бы связывать распадающийся мир: управляющих и управляемых, богатых и бедных, обидчиков и обиженных, все касты и сословия, вообще людей. Не будь художников, каждый бы человек ушел в себя, перестал понимать других, забыл о ближних. С другой — от них-то, художников, и идет разрушение, они-то и вопят громче всех об избранности, о праве на отдельное существование и недоступные простым смертным радости… С одной стороны, нет никого свободнее художника: он и террорист, и извращенец, все сразу, что только ни есть в жизни, дурное и хорошее; таков уж его удел — все пробовать, всем упиваться. С другой — он связан по рукам и ногам как никто, как, может быть, один лишь Господь; что бы ни случилось в жизни, он за все в ответе…

На этом месте Асмолевский прервал речь Низговорова, заявив, что лично его волнуют не эстетические взгляды, каковы бы они ни были, и даже не уголовно наказуемые деяния, но политическое лицо подсудимого. Высокое собрание должна интересовать борьба не людей, а идей. Данный суд обязан установить, какая идеология, какая политика привели подсудимого к потере человеческого облика, и вынести приговор именно этим общественно опасным идеологии и политике. Иначе незачем было и собираться, ибо в уголовных преступлениях гражданина Низговорова куда лучше разберется районный суд. Он, Асмолевский, хочет знать, был ли Низговоров в своей деятельности на ответственном государственном посту привержен либеральным ценностям? Помогал ли нарождающемуся местному капиталу? Внушал ли горожанам уважение к богатству, страх божий, послушание и покорность, просвещенный патриотизм, неприятие зависти и бессмысленных мечтаний о всеобщих равенстве и благоденствии? Ответ очевиден: нет, нет и нет! Низговоров не только не способствовал всему перечисленному, но сознательно противодействовал.

— А ведь эти дорогие либеральному сердцу идеи, Потап Степанович, — тут секретарь напрямую обратился к председательствующему, — должны бы содержаться в городском уложении, их нужно бы вписать туда золотыми буквами, и я не раз вам это предлагал!

— Необходимо также упомянуть о Боге, — вставила Нина Мордуховна.

— Я об этом уже сказал, — ревниво бросил в ее сторону Асмолевский и снова накинулся на губернатора: — Тогда бы мы не попали в смешное, прямо скажем, положение: целую зиму политический авантюрист, пользуясь вашим покровительством, делал все, чтобы заблокировать реформы и отбросить город на многие годы назад! Тогда бы не рассуждали, какой он художник, махровый или не махровый, а судили его как государственного преступника, нарушившего конституцию!

— Мы будем менять наше уложение, его нужно менять, — пробормотал старик, смутившись от неожиданного наскока. — Но не сейчас. Не при мне.

Биргер поджала губы. Она поняла, что в последней фразе Асмолевского содержалось предостережение ей лично, и пыталась его расшифровать.

Дождавшись тишины, Низговоров ответил, что в свое время потратил немало сил, защищая перед Асмолевским и ему подобными здравый смысл и наивно полагая, что они, противореча ему, придерживаются каких-то убеждений. Теперь он знает, что это не так. Никаких убеждений нет. И всех жалко. Жалко даже Асмолевского, природой обреченного на унижение и на то, чтобы мстить за него окружающим. Он никогда не простит Кандыбе телерепортаж с банкета. Не простит тем, кто надевал такой же костюм, как у него. Не простит Биргер, что она умнее его и он вынужден присваивать ее мысли. Не простит Щупатому, что в минуту слабости выложил ему срамную тайну. Сегодня он успешно помочился себе в рот и рассуждает либерально; завтра у него не получится, или появятся другие увлечения, откроются иные возможности — и так называемые убеждения будут совсем другими…

— Это невозможно слушать! — возмутилась Биргер.

— Работать вместе — и говорить про коллег такое!.. — буркнул Щупатый.

Кто, продолжал Низговоров, больше повинен в осквернении жизни: художники, политики, кто-то еще конкретный, или же все вместе? В каком качестве больше навредил жизни он сам? Как бы там ни было, его, художника Низговорова, неудавшийся роман с властью случайным не назовешь. Даша погибла оттого, что он стремился к власти и почестям, чувствовал себя вправе быть наверху, так или иначе первенствовать над людьми, — и в этом ничем не отличался от Асмолевского и многих других честолюбцев самого разного пошиба. Подобно большинству, он считал, что городом правит башня, и всячески стремился стать поближе к ней. В башне обитали всемогущие небожители, одна мысль о которых уже заставляла трепетать. Это теперь он знает, что не только жильцы башни, но и сам губернатор ничем не управляют. Миром правят похоть и глупость…