Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Не подтверждают ли ваши нынешние инвективы по адресу власти, власти вообще, что вы проиграли, что левацкая идеология исторически потерпела крах? — с ненавистью спросил Асмолевский.

— Он просто лицемерит, как лицемерил во всем, — энергично поддержала Асмолевского Нина Мордуховна. — Кудряшовцы всегда лгут.

Павлычу, напротив, признание Низговорова насчет Даши пришлось по душе, он впервые с начала низговоровской речи облегченно распрямился и огладил бороду на животе.

Постила насмешливо спросила:

— И больше никакой вины за собой не признаете?

Низговоров, будто не слыша, говорил свое: что жизнь движется не вперед, а назад, не от начала к концу, а от конца к началу, и в начале все обрывается. Все-все. Как граммофонная пластинка, прокрученная пальцем в обратном направлении. Это история многозначная: запоздалое развитие, зажатые амбиции, недостатки воспитания — а откуда было взяться правильному воспитанию? Вышло так, что он всегда не успевал. Легко сказать, оглядываясь назад, чего не нужно было делать. Во что не следовало ввязываться. Это слишком просто. Раскаяние — занятие приятное, но никчемное, никогда ничему не помогавшее. Оно лишь ублажает себялюбцев. Гораздо труднее вовремя делать то, что нужно. Для этого необходим дар. Однажды, когда ему было пять лет от роду, мать пошла на омут полоскать белье и позвала его с собой. Была холодная весна, светило такое же яркое солнце, как сегодня. Тогда бы ему и в голову не пришло назвать его мертвым. Он гулял во дворике, маленький самодур в резиновых сапожках, хрупал по затянутым с утра льдом лужицам, его занимал этот дурацкий процесс, и он совершенно бездумно сказал: «Не пойду». Калитка за матерью захлопнулась, звякнула щеколда, до которой он не мог дотянуться, — и кончено. Сколько он ни рыдал, опомнившись и почуяв беду, сколько ни бился о шершавые доски забора — все напрасно: пойти с матерью было уже невозможно. Тогда он впервые узнал, что не все в жизни можно вернуть или исправить. Тогда впервые почувствовал жуткую необратимость происходящего. Все движется назад, только назад, к началу-краю… И совсем не важно, в тот ли именно день или спустя неделю, месяц, год мать ушла из жизни, оступившись на мостках. Важно, что она ушла, а он ее бездумно отпустил. Тогда на всю жизнь оборвалось его сердце. А дальше так и пошло. Он медлил, сомневался, откладывал, строил планы — и катастрофически опаздывал. Вот и с Дашей не успел… Все надо делать сразу. Если бы он тогда услышал маму, отправился с ней вместе, то стал бы, наверное, совсем другим, жизнерадостным и уверенным в себе человеком и другим художником. Написал бы совсем другую, открытую и яркую жизнь, сверкающую всеми красками радуги. Цвет подернутой рябью поверхности омута слагается из однотонных пятен, которые постоянно меняют форму, текут, дробятся, но никогда не перемешиваются. Быстрые детские глаза могли бы за всем уследить. Там, должно быть, присутствовали илистый цвет глубины, розоватый — набухающего соками тальника на берегу, изумрудный — первых почек и голубой — неба; к ним присоединялся белый цвет облаков, отличный, впрочем, от солнечных бликов; возможны были и другие краски за счет отражений разных предметов — например, маминого лица и любимой ее оранжевой кофточки в руках, которую она как раз вынула из корзины и расправила, чтобы погрузить в ледяную воду, и нечаянно выронила, и с секундным опозданием ринулась за ней, боясь потерять из вида в темных глубинах, и поскользнулась, и все-таки успела поймать — так и нашли ее, с крепко зажатой в руке тряпицей… Если бы он вовремя разгадал тайну воды, мама бы не утонула. Cуществует проблема сугубо топологическая: известно, что нельзя поделить поверхность листа более чем на две части, не отрывая карандаша от бумаги и не пересекая собственную линию; у цветовых пятен на поверхности воды не может быть единой границы; а вот обязательно ли все пять или шесть (или сколько их там окажется) цветов беспорядочно сталкиваются между собой, имеют парные контакты, или есть среди них избранные, счастливо плывущие в окружении одного и того же, близкого им фона?..

— Есть еще художники невидимого фронта, — громко прервал этот бред Павлыч. — Но их имена никто никогда не узнает.

— Да что ж вы разжалобить-то нас пытаетесь? — спросил раздраженно Потап Степанович. — Думаете, очень вы, что ли, хороший? Лучше всех? Совсем безгрешны?

— Потап Степанович, если позволите, я задам подсудимому несколько вопросов, — вмешалась Постила. — Скажите, подсудимый, как вы познакомились с министром Касаткиной?

— Это было в фойе театра. Мы случайно сошлись возле Ма… Возле одной знакомой, — ответил выдохшийся Низговоров с какой-то автоматической покорностью. Он едва держался на ногах. Пот стекал по лицу ручьями.

— Вы разговаривали?

— Нет… Обменялись знаками.

— Знаками?! Это интересно. А когда произошло более близкое знакомство?

— Маргарита Разумовна меня запомнила и однажды остановила машину, чтобы довезти до больницы…

— Вы уже были советником?

— Нет. Я был бездомным.

— И вас не удивило такое внимание со стороны высокопоставленного лица? Ну хорошо. Перейдем к другому. На юбилее Потапа Степановича некий иностранец передал вам пакет. Что с этим пакетом было дальше?

— Я отдал его Маргарите Разумовне.

— Не говорила ли вам Касаткина, что Потап Степанович слишком стар, не справляется с обязанностями, что вы должны его заменить?

— Похожий разговор был, но немного в другом тоне. Что я мог бы со временем стать преемником. Сам я никогда этого не хотел.

— Больше вопросов нет. Я вполне удовлетворена ответами, — отчетливо произнесла Постила, наслаждаясь тем, как все ниже, словно под ударами плетки, склонялась к столу голова Потапа Степановича.

— Я тоже спрошу. — Павлыч перехватил инициативу. — Ты ведь не сам пакет-то отдал… Кому охота с заграничным подарком расставаться! Тебе кто-то велел. Кто?

— Не помню, — сказал Низговоров.

— Ну как же! — Павлыч опечалился. — А после еще клуб закрыли, где твоя краля плясала. Приятеля твоего волосатого из больницы выперли. Второго советника взяли, чтобы он вместо тебя к Кудряшову за деньгами бегал… Представляешь, если б деньги тебе достались! Кто всю эту хуетень затеял? Кто тебе фамилию поменял? Ты сам, что ли?..

Какое-то мгновение Низговоров, казалось, думал.

— Зачем вам это нужно? — спросил едва слышно, держась бледными от напряжения пальцами за край председательского стола.

— Как это — на хуя? — нарочно громко произнес злой шут, как будто повторяя за Низговоровым. — Чтобы правду, значит, и ничего акромя правды!..

— Но ведь никакой правды нет?.. Послушайте, вы все должны понять. Я виноват, как вы и представить себе не можете, но совсем не в том, за что меня судят. И — не вам судить. Может быть, Потапу Степановичу, но не вам!