Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Не знаю. Извините, я не помню этого случая.

— Вот как! — произнес Низговоров задумчиво…

— Но в городе есть хороший переводчик с испанского! — подсказала Биргер. — Если вас интересует пантомима, мы можем пригласить в администрацию его и Морэнту, пока она еще не уехала, вы с ней побеседуете. Не стесняйтесь, это моя работа — устраивать такие встречи. Только…

— Да?

— Боюсь, это не понравится Потапу Степановичу. Он никогда не был в театре, не встречался с Морэнтой, но кто-то настроил его против этой актрисы. Не исключено, что нынешние разговоры о закрытии театра…

— Вы это серьезно? Есть такие планы?

— …как-то связаны с ней. Марат Сафарбеевич и без того достаточно себя скомпрометировал всякими левацкими выходками, а спектакль с участием Морэнты был просто возмутителен. Я откровенно говорила об этом и ему, и Потапу Степановичу. Театр должен сохраниться, тут я с вами соглашусь, но репертуар и общую идеологию следует кардинально пересмотреть. Видимо, придется сменить руководство. Косметические исправления, сделанные Маратом Сафарбеевичем в последнем спектакле после нашей критики, меня совершенно не устраивают.

Визит Биргер был подобен пронесшейся пыльной буре, оставившей после себя кучи всякой дряни. Низговоров все никак не мог ухватить концы и начала, соединить одно с другим. Вспомнились, конечно, загадочные слова Потапа Степановича о «жидовке», которая получает наказы «от папы римского». Тогда пугливому Низговорову почему-то подумалось, что он имеет в виду Маранту. А может, речь шла как раз о Нине Мордуховне? Откуда знать, как губернатор к ней относится? То, что она возглавляет этот странный Департамент культуры, кино и исторического наследия, еще ничего не доказывает. Не понять, откуда исходит угроза Маранте: Нина Мордуховна намекает на неких интриганов, но при этом не скрывает своего крайне отрицательного отношения к спектаклю с ее участием, распространяет весьма сомнительную версию ее жизни (это которая же по счету?) и зачем-то нагло лжет в глаза, уверяя, что Маранта не понимает по-русски… Еще вспомнилась Низговорову ироническая характеристика «русский человек», данная когда-то директору театра Щупатым, его хохмы с переименованиями. Тут висел кончик, там висел, а вот как их связать в одно целое — неизвестно.

Но в перестроенных под новые заботы мозгах засело: Биргер умная, жесткая, влиятельная и, значит, крайне опасная противница. Имеющая вполне определенную цель и полагающая, видимо, что она оправдывает любые средства. Может быть, даже опаснее Асмолевского, которому открыто покровительствует.

В другой раз наведался Кудакин с неизменным окурком на отвислой губе, сердечно полюбопытствовал, как идет работа. А Низговоров как раз мучился без дела. С того памятного дня, когда он привез к губернатору делегацию из больницы, тот про него будто забыл. На работу Потап Степанович приезжал ненадолго (Низговоров видел его кортеж у крыльца из окна своего кабинета) и сразу скрывался за двойной дверью. Не вызывал, не давал поручений. Да и вся администрация словно вымерла: Маргарита Разумовна долечивалась дома, Асмолевский не высовывал носа из своей конуры. Люди (в основном из числа служащих в этом здании) толклись только возле кабинета управделами, иной раз тут скапливалась целая очередь желающих улучшить свои бытовые условия, но сам Аршак Манвелович на месте бывал редко — говорили, что он «на объекте».

Низговоров чувствовал себя в подвешенном состоянии, поминутно ждал роковой развязки. Завел с Кудакиным осторожно:

— Что-то Потап Степанович упал духом…

— Что тут удивительного? Маргарита Разумовна упала телом, а он духом!

Кудакин хрипло расхохотался своей шутке, сплевывая на пол желтую слюну. Только тут Низговоров заметил, что он в сильном подпитии. Хотел сделать ему выговор, попросить больше не появляться на работе в пьяном виде, но глянул на часы — и передумал: была уже половина восьмого…

Иногда поздние бдения прерывались нетерпеливым шарканьем ног за дверью кабинета. Это шофер Миша напоминал, что все мыслимые сроки вышли и пора ехать домой. Суматошный, горячий, в любую погоду в неизменной замшевой курточке цвета детского поноса, он питал к Низговорову почти братскую любовь и однажды по дороге в башню выдал причину своего расположения:

— Если бы не вы, я бы до сих пор в той очереди гнил.

— Разве очередь еще существует? — удивился Низговоров.

— Куда она денется! Еще длиннее стала. Как сейчас помню свой номер: тысяча двадцать семь. Смотрите, въелось. — Он оторвал на секунду руку от баранки и показал Низговорову ладонь с чернильными каракулями. — Теперь уж, наверное, за две тыщи перевалило. Прием-то никто не ведет! А проблем у народа все больше.

Низговорову стало не по себе. Он и вообразить не мог, что в нескольких десятках шагов от его подъезда, в приемном накопителе того же здания, продолжают собираться несчастные, ждущие решения своей участи теперь уже от новой власти. В том числе и прежде всего от него, Низговорова!

— Все справедливости ищут, — продолжал Миша. — Я тоже искал, на работе хотел восстановиться. У меня двое детей, бабка параличная… Помните, как я на вас в очереди накинулся? Тут озвереешь! И вдруг вас делают начальником, после губернатора самым главным, и вы призываете меня к себе. Без Миши, мол, как без рук. Вот это я понимаю! Это поступок. А ведь могли бы в порошок стереть. Начальник не должен быть злопамятным, верно? Да и откуда мне было знать, что вы не простой проситель, а спецзадание имеете. Что по душу Кудряшова прибыли…

— Кто же это вам государственные секреты выдает? — спросил Низговоров, стараясь придать голосу веселую беспечность.

— Э-э, есть понимающие люди! Это сверху кажется, будто народ тупой. А он хи-итрый!

К ночи Низговоров занемог. От мыслей разболелась голова. Сердце билось неровно. Неужели Кудряшов прав, и пороки власти не зависят от людей, которые ею облечены? Неужели он, Низговоров, не в силах изменить тот порядок вещей, от которого столько настрадался сам? Положим, он пока еще не пытался его изменить. А не пытался потому, что не знал. Он видел с театрального чердака, как солдаты вышвыривали в снег засевших в накопителе бомжей, и решил, что теперь с очередью покончено. Странное недомыслие. Разве меньше стало голодных, бездомных, обиженных? Миша справедливо считает, что больше. Они плодятся с каждым днем. Но Асмолевский в ту ночь назвал их врагами свободы и призвал к расправе над ними. Кто позволил им вернуться? Почему никто ими не занимается? Это же позор для власти, демонстрация ее бессилия! Ему захотелось пойти проверить, так ли все на самом деле, как обрисовал шофер. Посмотреть на бедолаг, проводящих дни и ночи в накопителе с чернильными номерами на руках. Достаточно было спуститься, миновать двор и зайти в башню со служебного крыльца… Но ему как-то трудно было теперь представить себя идущим пешком и без охраны. Да и там — что его ждет? Низговоров не забыл пережитое им унижение. Положим, стражники с дубинами его узнают и не посмеют тронуть. Теперь на нем не протертая дерюжка, а темно-синее двубортное пальто из английского сукна, с гербовыми пуговицами, сшитое в лучшем ателье города. Но что он скажет людям? Что пообещает? Возможен ли с ними вообще какой-либо разумный диалог? Не приведет ли его инициатива к бунту, какой вызвало тогда появление Викланда и Маранты с благотворительным супом?