Сергей Яковлев - Советник на зиму

В этом случае вся жизнь лишается смысла.

Все это было выпалено одним духом и прозвучало как стихи, и Низговоров, торопясь поспеть за речью, почувствовал холодок в спине и мурашки на теле — то особенное состояние, какое бывает только при соприкосновении с великим и прекрасным и какого он не испытывал, пожалуй, с тех пор, как расстался с Марантой.

Самое же главное — он понял: это звучит и его нерв, это те самые слова, какие он искал и не мог найти на протяжении своей второй жизни, начавшейся у проруби.

Дома он опять отказался от услуг — на сей раз Алисы, не поглядев и на ее слезки. Женщины ему прискучили. Алиса теперь все норовила подставить широкий тыл (ей, похоже, понравилось, как это получилось у них тогда в кладовке), и он вынужден был ковыряться в складках набухшей сырой гузки, вдыхая запах размороженной курицы и не зная потом, куда девать перемазанные чем попало руки. Что касается чистоплотной надушенной Наташи — она, при всей своей замысловатой акробатике, была проста и предсказуема, как резиновая кукла. С некоторых пор Низговорову гораздо интереснее стало следить за неожиданными поворотами собственной мысли по следам бесед с губернатором. Возбудилась душа, тело могло и подождать.

Он взял в постель Библию. Ему захотелось найти то место, которое он читал у Маранты. С ним, словно с неясным воспоминанием из раннего детства, было связано что-то важное и заманчивое, разгадка целой жизни, до которой можно добраться только напряжением всех душевных и умственных сил, постепенно придавая туманным образам определенные черты и знакомые наименования.

Где же это? А, вот:

«Услышавши о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время».

Какой сюжет! Трудно даже понять, что водило рукой автора: тонкая насмешка или святая простота. Эти, которые подтрунивают, — ведь они по-своему правы. Павел предстает им провинциалом, просто дикарем. И чем человек неразвитее, чем больше мучается невысказанным, тем охотнее принимается учить других — тех, кто знает много больше него, кому на самом-то деле он втайне завидует. Учит по праву свежей крови, неразъеденного мыслью чувства. Они много знают и успели, похоже, от знаний своих притомиться, ищут новых впечатлений, развеивают усталость иронией… Он — прямодушен. И они перед его несуразной упрямой верой сознают ограниченность своего срока. Идут, наступают с окраин жадные и страстные, кто еще не тронут сомнениями. Сгорая от зависти к роскошной гордой культуре, они ее надломят и осквернят, сумев понять и употребить себе на пользу лишь малую часть, самое элементарное и малоценное, подобно тому как грубый солдат походя пользуется захваченными им в стане врага прекрасными утонченными женщинами для опрастывания своей мошонки…

Но то Павел. Всего лишь Павел. А сам Христос?

Впрочем, был еще знаменательный эпизод с Павлом, который проливает свет на многое: в Филиппах, в отличие от культурных Афин, его не зовут на беседу к мудрецам, но бьют за проповеди палками и бросают в темницу (власть еще имела средства, чтобы за себя постоять), а затем выпускают. И что же Павел? Он не спорит с властью, когда она сильна. Он уважает силу. Больше того: в себе самом он уважает, оказывается, не просто человека, «тварь во Христе», и даже не посланника Господа, проповедующего Его именем, но прежде всего — римского гражданина! И наносит властям римской колонии удар под дых, как какой-нибудь современный правозащитник, какой-нибудь диссидент-отказник: «нас, Римских граждан, без суда всенародно били и бросили в темницу, а теперь тайно выпускают? Нет, пусть придут и сами выведут нас». И перепуганные воеводы — образец правовой дисциплины! — действительно являются и приносят свои извинения…

Как Павел — плешивый низкорослый еврей из глухой провинции, из фарисейского рода, одержимый тяжкими недугами, накладывавшими отталкивающую печать на всю его внешность, — получил римское гражданство? Заслужил ревностным преследованием христиан в первую половину своей жизни? А может, еще раньше кто-то в его роду выложил за это хорошие деньги? Как бы там ни было, ссылка на гражданство со стороны Павла не уловка и не юродство, как чудится из глубин нынешнего цинизма; это ему слишком близко и дорого; за этой позицией — истинное, в крови заложенное и всем жизненным опытом усвоенное преклонение провинциала перед могуществом и блеском Римской Империи!

Вот ключ, с которым можно было обратиться назад, к Христу.

«Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова.

Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его…

Иессей родил Давида царя; Давид царь родил Соломона…»

Зачем Христу, Богу и сыну Бога, наследование от Давида? Зачем ему помазание и царский титул?

Низговоров вытащил из-под матраца блокнот и на чистой странице крупно вывел:

Не с самозванства ли пошла вся эта история?

На этом его сморил сон.

Снилась местность: внешне почти незнакомая, но по внутреннему чувству до тоски сердечной близкая. Длинная извилистая улица. По сезону как будто ранняя весна: потемневший снег на обочинах, множество пробивающихся из-под него ручейков. Дорога круто берет вниз, и Низговоров замечает под ногами обугленную, зачерненную сажей почву, как будто здесь жгли сухую траву. Вихри метут по дороге мусор из мелких листочков да перышков, тоже словно поджаренных на огне. Воздух темнеет, становится вязким. Низговоров пугается, он не различает даже своей руки. Подносит ее к глазам — вся она покрыта толстым слоем пепла! Под ним расстилается низина, окутанная непроглядным маревом. Он узнает это место по железной трубе, вместе с черными клубами дыма изрыгающей огонь. Пахнет серой. Небо темно, нет другого света кроме этого чадящего факела. В его багровых отблесках Низговоров замечает на обочине дороги фигурку. С головой завернутая во что-то черное женщина стоит на коленях, склонившись перед Низговоровым до земли, как будто молится или просит милостыню. Задним умом Низговоров знает, что на ней ковер, похищенный из кабинета Маргариты Разумовны. «Ты воровка!» — кричит он не своим голосом… Из-под накидки выглядывают детские чумазые руки с обгрызенными ногтями, затем лицо. Перед ним Маранта. «Это печать греха!» — говорит она и показывает рукой на огненную трубу. Низговоров замечает, что на ней нет ничего кроме легкой полупрозрачной шали. Он с изумлением и восторгом оглядывает ее тело. Рядом теплый сухой пригорок, прогретый не то весенним солнцем, не то адским огнем из трубы. Низговоров тянет Маранту туда, в заросли невысокого кустарника, увлекает на шуршащую траву и влагает руку между ее бедер, весь обомлев от ожидания неведомого, от предчувствия неземного блаженства…