Сергей Яковлев - Советник на зиму

Империя, ее ценности, ее политика в глазах устремленного к Западу провинциала не подлежат обсуждению. Риму не хватает разве что усердия и строгости в деле приобщения «рода неверного и развращенного» к культуре, умения использовать местные национально-религиозные условия, которые могли бы ему в этом споспешествовать.

Абориген Иисус сам берется восполнить эти недостатки имперского администрирования. Обращаясь к старым заветам своего народа, он превозносит все, что не противоречит культуроцентризму и «глобализации», по-новому толкует то, что может хоть как-то сгодиться, и полностью отвергает лишь элементы, совершенно чуждые западной традиции. Он пытается пересадить греко-римскую цивилизацию на родную почву, внедрить ее органично, понимая, что всякий иной путь губителен и для его народа, и для самой цивилизации.

Увы, «не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем». Переживание Иисусом неизбежных в таком деле неудач, обостренное максимализмом молодости, оборачивается нетерпимостью и упреками: «Горе тебе, Хоразин! Горе тебе, Вифсаида!.. И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься…» Иисус сурово осуждает свой народ, за спасение которого взялся, — ибо есть с чем сравнивать. Есть «лучшие» народы, более просвещенные и гуманные, более богатые…

«Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть».

Вот почему: «если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Эту привычную, родную, но неправедную и темную жизнь требуется возненавидеть и оставить — ради другой, высшей. Вот почему: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч…»

«Царство Небесное силою берется».

У кого сила? Несомненно, она есть у местных царей; потому и Иерусалим — «город великого Царя». Еще больше ее у императора. Но главная сила не в мирском могуществе и блеске, не в численности войск, а в истине, стоящей за мировым владычеством Рима. Апостол Иоанн, тот самый восторженный юноша, что хотел царствовать на почетном месте под боком Учителя, повествует о встрече Иисуса с Понтием Пилатом. «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине», — доверчиво открывается Иисус римскому наместнику, к которому насильно приведен в трагическую и отчаянную минуту своей жизни. Пилат должен понять, ведь именно Пилат стоит к истине ближе других, он просто обязан ей служить — иначе какой же это наместник? Но Пилат смеется ему в лицо: «Что есть истина?»

Вот она, казнь! Для человека, ничего не пощадившего ради торжества истины (или того, что ему представлялось истиной), худшей не придумаешь.

В этом существо скрытого конфликта между Иисусом и Пилатом. Пилат в глазах Христа просто нерадивый чиновник. Он недостаточно последовательно проводит верную и единственно возможную цивилизационную политику. И все-таки во всех Евангелиях на темном фоне царей, первосвященников и народа — своих, родных! — чужой Понтий Пилат, называющий Иисуса праведником и «умывающий руки», остается фигурой пускай и противоречивой, отягощенной человеческими слабостями (зажрался на хлебном месте, как сказали бы циничные римляне), но светлой и загадочной: представителем совсем иной, высшей, более гуманной среды.

А между тем римские историки единодушно свидетельствуют, что Иисуса казнил именно Пилат…

Рим не увидел и не принял руки, протянутой ему с Востока. Не захотел взять под свое крыло просветительское движение, которое вело к бескровному завоеванию всего мира. И лишь тогда христиане стали подтачивать Рим, когда убедились, что он не оправдал их идеальных надежд.

Истина там, где сияет солнце культуры. В ту пору она исходила из Рима. Но истина выше Рима, и если Рим несовершенен, подпорчен скепсисом и развратом, то греко-римская цивилизация должна быть, в свою очередь, подвергнута критике и разрушена — по праву свежей крови и не тронутого сомнением чувства. Все относительно для самонадеянного провинциального ума, абсолютна лишь его культуроцентричная страсть. (И разве русские интеллигенты, оказавшись на вожделенном Западе, не принимались чуть не тотчас его бранить — к изумлению западных жителей, давших беглецам приют — именно за то, что он не соответствовал их, русских интеллигентов, высоким идеалам?) Прорыву провинциала к культуре неизбежно сопутствует бунт: не умея освоить ее сразу во всей протяженности и сложности, принять такой, какая она есть, со всеми противоречиями и недостатками, отважный неофит-максималист пытается перекроить ее на свой лад.

Христианство — религия провинциального сознания, европоцентричная по своим корням. Оттого так глубоко и безнадежно проросло оно на русской почве. Вполне закономерна реакция культурного Востока, не пожелавшего вечно жить колониальным, периферийным сознанием и ответившего на христианство исламом. Россия же, не успев войти на равных в число стран-устроителей христианского мира, так и не сумела стать самодостаточной, осталась вечной провинцией, растворилась в ощущении себя как чьего-то придатка и до сих пор не может от этого сознания, от своей интеллигентности избавиться…

— Вы мне очень помогли, — загадочно сказал Потап Степанович после того, как ознакомился со статьей. В его затянутом мутной влагой глазу проглядывало уважение. — Ну, берегитесь: теперь Мордуховна вам задаст!

За дверями Маргарита Разумовна по секрету шепнула Низговорову, что Потап Степанович полон решимости приступить к коренным преобразованиям и намерен в ближайшие дни посвятить этому специальное заседание кабинета. Грядет настоящая революция. Возможно, полетят чьи-то головы.

Вокруг заседания происходило много непонятного и сумбурного. Вначале его назначили на тот самый день, когда Низговоров собирал свой консультативный совет. Затем перенесли на день раньше. Низговоров вздохнул с облегчением: не понадобится дергать людей, отменяя назначенную встречу. А тем временем губернатор, несколько раз переговорив за закрытыми дверями с Маргаритой Разумовной, снова изменил планы и назначил общий сбор на два дня позже, сразу после низговоровского совета. По странному совпадению все вертелось вокруг одной даты, словно Потап Степанович только и думал о затеянном его советником маленьком совещании — о котором, кстати говоря, Низговоров даже не поставил его в известность, предполагая доложить после, когда будут какие-то результаты.