Сергей Яковлев - Советник на зиму

Но когда встреча состоялась, Низговоров не успел и рта раскрыть — губернатор его опередил:

— Я конфиденциально поручал вам одно деликатное дело, касающееся Кудряшова. Вы с ним справились?

Вопрос застал врасплох. Низговоров начал путано оправдываться…

Губернатор только того и ждал.

— Вы не справились, — сурово подытожил он. — Иначе давно бы доложили мне об исполнении. А дело имеет важность чрезвычайную. Поэтому я взял еще одного советника, чтобы он этим занимался.

— Но… Чем буду теперь заниматься я? — растерянно спросил Низговоров.

— Чем занимались, тем и будете заниматься. Записывать максимы.

Низговоров лишь горько усмехнулся.

— Я не понижаю вашего статуса, — миролюбиво сказал Потап Степанович. — В зарплате вы тоже не потеряете. Вы толковый работник и даете немало дельных советов. К вам прислушиваются министры. Кое-какие ваши инициативы, конечно, носили провальный характер, я прежде всего имею в виду субботник…

— Потап Степанович, но это была не моя инициатива!

— …Заблуждения случаются у всех. Вы искренне печетесь о горожанах, хотите им помочь. Это меня устраивает. Нравится мне и ваш боевой настрой, то, что вы собираете вокруг себя активистов… этих, как их… Ну, ваш общественный совет.

— Кто из нас главнее: я или Козлов? — прямо задал Низговоров больше всего тревоживший его вопрос.

— Вы оба мои советники. Если хотите, я могу назвать вас первым советником, поскольку взял на работу раньше.

Низговорову показалось, что губернатор чувствует за собой вину, пытается как-то смягчить последствия своего шага, и решил, что сейчас самое время обратиться к нему с трудной просьбой.

— Потап Степанович, меня действительно тревожит положение горожан, ради них я готов отдавать все силы на том месте, куда вы меня определите. Люди пропадают от холода, голода и болезней. Близится весна, с ней придут эпидемии. Город буквально вымирает. Сейчас ключевой вопрос — сбережение жизни людей, их здоровья. Нам крайне необходим департамент здравоохранения. Его должен возглавить авторитетный специалист, человек честный и самоотверженный. Вы догадываетесь, о ком я. Волк вполне справится с руководящей работой, он хорошо проявил себя в консультативном совете…

— Консультанты — это консультанты, — сказал Потап Степанович с досадой. — Не надо смешивать.

— И все-таки…

— У нас совсем нет денег. Вы же помните, что говорила на заседании Постила!

— Я продолжаю настаивать, Потап Степанович, целиком полагаясь на вашу мудрость. Это назначение, может быть, станет лучшим, самым полезным для народа за всю историю вашего правления. Волк спасет город от многих напастей.

— У нас же интеллигентное правительство! Вот вы, например, художник, Козлов — театровед…

— Волк интеллигент до мозга костей! Вы не смотрите, что он зарос как дикарь. Если надо, я заставлю его постричься. Пригласите для разговора, сами будете очарованы.

— Он уже в годах, а наше правительство молодое. Нам нужны энергичные люди!

— Потап Степанович, неловко даже говорить… Но разве вы не подаете всем нам пример неистощимой энергии в значительно более преклонном возрасте?

— Хорошо. Я обещаю вам подумать.

Низговоров остался доволен беседой и самим собой: он тоже научился влиять, давить и пользоваться подходящим моментом.

После этой беседы Низговорову стало легче общаться с Маргаритой Разумовной. Возникшее было между ними недоразумение отпало; обижаться на нее, при ее отзывчивости и доброте, было невозможно; если же у нее с языка иной раз слетало то, что другие держали на уме, так это являлось скорее ее плюсом, нежели минусом. Она была бесценным источником самой потаенной информации, а возвышение Марата Козлова, явно ею протежируемого, лишний раз подтверждало ее близость к Потапу Степановичу и практически неограниченное влияние на него. К чести Маргариты Разумовны, она не ходила, подобно другим министрам, на поклон к Марату Сафарбеевичу, — наоборот, он сам старался при удобном случае к ней заскочить, скромно присаживался в уголке и заводил вкрадчивую беседу. Бывало, что они с Низговоровым сходились там вместе; бывало, к ним еще присоединялся Асмолевский — он старательно обхаживал нового советника, надеясь, видимо, использовать его в борьбе с Низговоровым. Эти встречи и разговоры позволили Низговорову поближе узнать Козлова, оценить его житейскую философию. Не обходилось и без стычек, и без занятных совпадений.

— Марат Сафарбеевич, вы когда-нибудь занимались рекламой? — заводила Маргарита Разумовна.

— А как же! — невозмутимо откликался Козлов. — «Подними Ему настроение!» Есть такая реклама колготок. Конечно, «Ему» с большой буквы. А на картинке полуобнаженная дама терзает себя между ног. Это я придумал.

— Да нет, я серьезно! Иногда смотрю по телевизору — ведь это ужас! У нас, смотрите, какая беднота, сколько нищих, несчастных, а на экране и на плакатах — кровь, насилие, жестокость!

— Секс! — добавлял Козлов со вкусом.

— И вы смеетесь! Вот если бы у вас была дочь… — Тут Маргарита Разумовна запиналась и почему-то бросала осторожный взгляд на Низговорова. — Нельзя осмеивать все подряд! Есть вещи…

— А если смешно? — отвечал Козлов, бестрепетно глядя на нее холодными глазами-щелками.

— У нас есть победивший класс, с него и спрашивайте, — говорил Козлов. — Реклама — булыжник буржуазии. Если я ошибаюсь, пусть Валентин Аркадьевич меня поправит.

Асмолевский принимался горячо доказывать, что буржуазный порядок основан на строгих традициях протестантизма и перечисленные безобразия не имеют к нему ни малейшего отношения.

— Да вы теперь сами в буржуазном правительстве! — говорила Козлову Маргарита Разумовна. — Вы что, красным себя, что ли, считаете?

— Я розовый, — говорил Козлов. — Это чтобы меня не путали с голубыми.

— Фу, бесстыдник! — негодовала Маргарита Разумовна. — Вот вам художественная интеллигенция!

— А вы чего ждали? — спрашивал Козлов. — Существовало когда-то архаичное общество, в котором каждый обязан был хорошо себя вести. Долг вещь тяжелая. Художники, по натуре люди распущенные, страдали от него больше других и свои муки преподносили нам в виде творений. Мы глядели и думали: бедный, как он мучается! какая у него высокая совесть! И переживали катарсис…

— Что хоть это такое, Марат?

— О, это такая штука… Это, Маргарита Разумовна, когда вы встречаете нищего калеку и вдруг вам приходит в голову, что вы с ним — брат и сестра. Сразу, понятно, слезы из очей, ангелы в вышине с дудочками порхают… Такой театр. Но нас эта постановка почему-то не устроила. Мы сказали: люди рождены разными, их нельзя заставлять быть похожими друг на друга. Они рождены гадкими, их нельзя заставлять вести себя прилично. Если он ворует у меня — тогда, конечно, в тюрьму его, линчевать и так далее, потому что собственность священна. Но если он завшивел, дохнет с голоду, пьет тормозную жидкость, сношается, извините, со свиньей в хлеву, идет вешаться — никакого вмешательства! Потому что свобода тоже священна. Собственное благо человека, физическое и моральное, не служит достаточным основанием для насилия над ним. Это я цитирую буржуазного классика. У них тоже есть классики, вроде как у нас раньше были Маркс с Энгельсом… Вот что такое свобода. Мыть — нельзя. Лечить — нельзя. Учить и воспитывать — нельзя. То есть нельзя против воли, понятно. Но воли и желания для всего этого тоже мало, нужны еще денежки. Всякие товарищи Дзержинские и Макаренки с их принудительными прожарками, бесплатными лечебными учреждениями и республиками ШКИД — кошмарный призрак тоталитаризма. Судите же: где в таком благословенном мире место для совести? Чем прикажете мучиться художнику? Зато непристойности всегда в цене. Не только постановка изменилась, сцена стала другой.