Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Ну хватит уже, хватит! Высаживайте нас!

— Никаких! — командовал разыгравшийся Низговоров, дергая за свою вожжу. — Дотянем!

— Пускай везут, — согласился Потап Степанович и шутливо добавил для Маргариты Разумовны: — С вами я ничего не боюсь!

Будь на улице посветлей, она заметила бы, как он порозовел.

Во дворе администрации, куда все-таки доволокли окончательно поникший летательный аппарат (правда, без пассажиров — им пришлось сойти на полпути), возбужденный Низговоров отпустил Мишу с машиной, сказав ему, что хочет прогуляться пешком. Это было против правил и вопреки инструкциям, но Миша, тоже измотанный долгим праздничным бдением, неожиданно легко уступил и даже не передал куда надо, чтобы обеспечили советнику Низговорову пешее сопровождение.

Шагая в промозглом ночном тумане по хрустящим наледям, Низговоров с удовлетворением думал, как все-таки милосердна к нему судьба. Изрядно помучив, поколебав туда-сюда коромысло весов, она позволила благу устойчиво возобладать над злом. В немалой степени, конечно, благодаря его, Низговорова, собственным усилиям. Кто бы мог подумать, что он, снедаемый неврозами художник, когда-нибудь сможет похвалиться политической волей и выдержкой? Однако знаки симпатии и уважения, которые Низговоров ловил в течение всего дня с самых неожиданных сторон, неопровержимо свидетельствовали, что он теперь не просто номинально «второй человек». Его признали, начали с ним считаться. Больше того: на него равняются, он стал лидером. Потап Степанович доверяет ему больше всех, чувствует в нем глубинное сродство. Для Низговорова он теперь как отец родной. Негробов, Щупатый — в целом замечательные, простые ребята. Бабулян — испытанный соратник, служит не за страх, а за совесть. Пришел вторым советником Козлов — и оказался отнюдь не прощелыгой, каким прежде рисовал его себе Низговоров, но человеком разумным, с принципами и, что крайне важно, не жадным до власти. Даже в Асмолевском есть человеческие струнки, из него со временем можно сделать если не союзника, то хотя бы предсказуемого партнера. Что касается Маргариты Разумовны, чей властный характер демонизирует Асмолевский, — ее нежная дружба с Потапом Степановичем не может вызывать ничего кроме умиления. Своевременно нейтрализована враждебная пропаганда Биргер, теперь мнительный старик станет критичнее относиться к ее наветам. Волей случая полностью уничтожен Павлыч — фигура хотя и смешная, даже жалкая, но в определенных условиях способная принести много вреда. Зависли отношения с Постилой; однако Низговоров верил, что, набравшись терпения и снисходительности, вновь заслужит благосклонность вздорной девицы, которая, судя по некоторым признакам, к нему неравнодушна. (И причитающуюся ему долю выручки после праздника притащит, не посмеет обойти! Он же все про них знает. Сам бумаги подписывал. Провалиться ему на этом месте, если не будет у Даши шубки.) Кто там еще? Кудакин? Этому хорошую цепь на шею да кость в зубы, и он будет самым преданным псом!

Сделав некогда выбор над прорубью в пользу жизни, по сути родившись заново, Низговоров только теперь, впервые с того страшного дня, почувствовал, что не ошибся. Жизнь того стоила. Прорубь дала ему право и силу через многое переступить. Рука стала твердой, стиль — жестким. Необходимость постоянно расширять границы возможного — общее место для тех, кто пытается что-то сделать в искусстве; но это правило, оказывается, распространяется на все и вся, оно универсально. Иными словами, первое наконец-то вполне удавшееся Низговорову творение — это он сам, сегодняшний Низговоров. Он сумел дочиста соскоблить с холста свой прежний анемичный лик и написать совсем другой, полный жизни портрет.

Последняя мысль как-то срифмовалась в его голове с Марантой, в свое время горячо рассуждавшей, что артисту можно и чего нельзя. На этот раз он подумал о ней легко, без обиды. Как она там, одна в большом старом доме, что поделывает? И кто все-таки подарил ей этот особнячок? Наверняка не обошлось без высоких покровителей. Но лопоухий Леша, теперь ясно, тут ни при чем, у него другие интересы. Забавно, что Низговоров мог соединить в своих фантазиях умнейшую изысканнейшую Маранту с этим пошлым недорослем. Господи, да если вспомнить, каким олухом сам-то Низговоров перед ней явился! Правильно сделала, что прогнала, не могла не прогнать. Почему бы, кстати, не сказать это ей в лицо, не повиниться перед ней? Увидит его нового, состоявшегося, способного взглянуть на прошлое с иронией — и у нее камень с души. Поди-ка все еще переживает, казнит себя, мучается… Так бы славно было провести эту ночку с ней за разговором! Вместе посмеяться и поплакать над той, давней ночью, что нагнала столько тьмы и жути! В самом деле, не завернуть ли к Маранте на огонек?

Он бы и завернул, пожалуй, это отвечало его настроению, да вот беда: не мог понять, куда забрел в своих рассеянных мечтательных скитаниях. В тумане не было видно ни зги. Откуда-то близко веяло гарью, раскаленным мангалом, горячим сбитнем. Как будто доносились даже разрывы петард. Должно быть, с площади, — где еще в городе могли так долго праздновать? Значит, он почти дома. Поход к Маранте придется отложить, устал. Сейчас поставит на огонь чайник, попросит Алису согреть постель… Или кто там сегодня, Наталья? Смущала неровная, вся в ледяных наростах, нечищенная, мало наезженная дорога — в центре города к середине марта не оставалось таких улиц. Ориентируясь по всполохам света в ночном небе, он сделал еще сотню-другую шагов в правильном, как ему казалось, направлении…

То, что предстало затем его взору, походило на сон, в котором вспоминается другой страшный сон. Низговоров вышел на открытое место, к началу крутого спуска, и вдалеке под горой среди непроглядного ночного марева увидел огонь.

Он не обознался. Это была та самая гора, что являлась ему во сне. Горел, казалось, сам воздух. В багровом тумане маячил знакомый силуэт трубы над зловещим бараком, но огонь исходил не оттуда. Пожар был дальше, за кладбищем. С треском и гулом полыхало единственное на всю округу жилое строение — большой деревянный дом Маранты.

Низговоров помчался к дому напрямик. Запутывался в полах своего роскошного пальто, по колено проваливался в рытвины с талой водой, запинался о поваленные кресты, падал лицом в глину свежих могил, поднимался, весь грязный, и снова бежал. Уже издали было ясно, что дом обречен и сгорит дотла. Пламя вылетало через лопающиеся окна, со свистом прошивало остатки кровли; ухали, проваливаясь, стропила, взлетали к небу столбы искр… Низговоров не надеялся потушить пожар, он летел с одной мыслью — о Маранте. Прекрасная, ненавистная, обожаемая, проклинаемая, мучимая и мучающая, близкая и недоступная, ежесекундно изгоняемая из памяти и против воли наполнявшая каждую клеточку его тела — она держала этот мир на своих хрупких плечах, все на свете одухотворяла своим присутствием, делала осмысленным и освящала верой. Фантазерка, никогда не перестававшая играть в игру, что поважнее всякой жизни, и святая, искупавшая своим существованием все грехи мира… Только благодаря ей, ее молитвенному заступничеству он продолжал жить, бороться и чего-то достигать, наивно полагая, что его успехи сокращают дистанцию между ними. Сейчас ему важно было удостовериться, что она жива и здорова, что мир еще постоит, не превратится за одну ночь вместе со старым домом в груду пепла и грязи. Хотелось услышать ее живое дыхание и стук ее сердца, не затерять ее след на земле…