Сергей Яковлев - Советник на зиму

Почему, узнав о сгущавшейся вокруг Маранты опасности, он не поступился мелочным самолюбием и не постарался ее предупредить, не уговаривал, не валялся в ногах, чтобы она отреклась, очистилась от своих мистификаций, делавших ее столь уязвимой? Где была его хваленая интуиция, когда чуть не каждый день являлись все новые признаки готовящейся расправы? Почему он из раза в раз не осмеливался опротестовать безумные нападки губернатора, и хуже того — сам в конце концов мстительно и низменно ему подыграл?

Последнее обстоятельство было из самых жутких, оно подводило черту всему.

Но оставались и другие вопросы, с Марантой уже не связанные. Почему с первых же дней и часов в роли советника он не занялся самым главным — облегчением участи обыкновенных людей, каким еще недавно был сам? Почему продолжал ежедневно встречаться, мирно разговаривать, вести общие дела, даже приятельствовать с теми, кого считал врагами рода человеческого? Почему принял их правила игры, позаимствовал их глумливый тон? Погрузился в мелкую возню, в придворное соперничество, — не столько помышляя о власти, деньгах и сладкой жизни, как другие (что хотя бы можно понять), сколько чтобы переспорить, настоять на своем! Увяз в чужой грязи глубже и испоганился гаже всех. И с чего только пришло ему в голову, будто Маранта за него, такого, молилась?..

Хотелось уже наконец правды. Хотелось ясного дневного света.

Рано утром раздался стук в дверь; это была Алиса. Она добросовестно передала слова брата: «Если Низговорову надо, пускай сам меня ищет», — а затем известила, пряча глаза, что с завтрашнего дня будет убираться на другом этаже. Ждала вопросов, заранее заготовила ответы. Низговоров ни о чем не спросил, и у нее от обиды вырвалось лишь:

— Не могу больше, устала от всего этого!

От чего она устала, он так и не узнал. Выждав еще какое-то время, Алиса, всхлипывая, удалилась в кладовку — собирать вещи и переселяться.

В машине, как обычно, ждал Миша. Сказал, что вчера испереживался, и не столько за себя (хотя его и грозились уволить), сколько за шефа.

— Вы больше так не своевольничайте. Сейчас в городе полным-полно всякой мрази…

Низговоров с удовольствием пожал ему руку. Слава Богу, есть еще нормальные, остро чувствующие несправедливость люди, рядом с которыми отдыхает душа.

— По их расчетам, русский народ через пятьдесят лет вымрет, — туманно говорил Миша в дороге. — Останется кучка рабов, нефтяные скважины на Крайнем Севере обслуживать… Но ведь именно наш народ поставляет государству воинские и трудовые ресурсы, разве не так? Кто будет эту мразь защищать, кормить-одевать? Подумали они об этом? Ладно… Одно поганое гнездо выжгли, скоро и до остальных доберемся.

— Какое гнездо? — встрепенулся Низговоров. — Кто выжег?

— Ну, начальник… Проверяешь, что ли? Не боись. Откуда мне знать, кто. Наши! Как вы точно ее тогда вычислили — ну, помните, когда еще посылали меня за ней? Глаз-ватерпас! А я-то и не знал, с какой поганой тварью дело имею. Думал, ваша приятельница, вежливо с ней так, знаете, с поклончиком… Если б знал, тогда же своими руками бы ее удавил. Мразь! Сколько народу успела перепортить. Я по-омню, как она с этим долговязым иностранцем похлебку раздавала. До сих пор пучит от ихней похлебки. Вы чашку, я видел, тихонечко так отставили — мол, спасибо, как-нибудь без вашей отравы обойдемся. Молодец! А я не допер.

На крыльце Низговорова встретила Маргарита Разумовна с круглыми глазами. Почему он опаздывает? Его что, не предупредили, что с утра вся администрация выезжает на молебен? Освящать место под новую церковь. Нечего нос воротить, она сама тоже неверующая. Это дело не столько церковное, сколько государственное. Потап Степанович с епископом уже уехали. Быстренько в автобус, сэкономим народные денежки. Все уже собрались, ждут его!

Низговоров не воротил нос, это она присочинила в своем вредном уме. Куда там! Он был в очередной раз опрокинут враждебным стечением обстоятельств. Не вышло, как задумывал ночью, ворваться с налета к губернатору и все узнать… Да в нем самом к этому времени, после чудовищных речей, услышанных в машине, в очередной раз что-то надломилось. Со стороны — безжизненно-бледный, с обмотанной бинтом головой — походил на ватную куклу. Хотел одного: как-нибудь дотянуть день, продержаться, не упасть. В автобус так в автобус…

В переднем ряду Щупатый, руками выписывая кренделя, читал свои стихи Марату Сафарбеевичу. За ними Негробов заполонил широким задом сразу два места и все равно морщился и тужился от тесноты. Миниатюрная Нина Мордуховна тоже устроилась отдельно, смотрела просветленным взором в окно. Кудакин донимал байками деловито похмыкивающего Аршака Манвеловича. Из-за них выставил любопытную мордочку умыто-розовый Асмолевский с расчесанными кудельками… Давненько не ездили все они в общественном транспорте. Чувствовался коллективный подъем, словно собрались по старинной традиции на профсоюзный пикник.

Низговоров пробрался в задний конец салона, умышленно никем не замечаемый. Последней зашла хлопотунья Касаткина, закрыли двери, поехали — конечно, с машинами охраны впереди и сзади, с мигалками и сиренами…

На разбитом железнодорожном переезде автобус закачало с боку на бок, и публика развеселилась, нарочно наваливаясь друг на друга, будто вывезенная на прогулку детвора. Звенел возбужденный голос Маргариты Разумовны, пытавшейся урезонить сидевшего с ней обок шалунишку Асмолевского, по-старушечьи умилялась Биргер. Дальше так и пошло: по колдобинам, ледяным наростам узкой колеи, петляющей между убогими, придавленными сырым снегом домишками.

— Куда едем-то? — простовато спросил среди хохота и визга Негробов.

— Ты что, Коляша, проснулся? На кладбище! — И новый взрыв смеха.

На кладбище так на кладбище…

На кладбище?!

Низговоров ведь побывал там вчера утром еще раз, уже после того, как очнулся в куче мусора на площади. Груда головней уже подернулась пеплом, но продолжала излучать нестерпимый жар. Из нее нелепо и ненужно торчала русская печь с трубой. Вокруг не было ни души, как будто никто в городе пожара и не заметил. Низговоров долго бродил возле пепелища, с безумным упорством вглядываясь во мрак неприступного нутра. Однажды спустился по засыпанной пеплом тропе к проруби, чтобы охладить обожженные лицо и руки. Как раз выглянуло солнце, подкрасило сквозь туманную дымку дальний берег и в беспорядке набросанные возле проруби куски изумрудного льда. Он присел на одну из ледяных глыб, и ему до спазмы в горле, до рыдания захотелось вернуть тот хмурый морозный день в самом начале зимы, когда он так же сидел над прорубью, собираясь умереть. Все это время он считал, что не было в его жизни дня страшнее. Но тогда на высоком берегу еще стоял дом, и в нем еще жила Маранта…