Игорь Фёдоров - Две истории

— А не была бы женой, была бы невестой.

— Сейчас я рядом с тобой, — не отступала Катя, — но и она когда-то была для тебя любимой.

— Когда-то была, а теперь она — прошлое, — сказал Олег и молча обругал себя.

Ах, эти неловкие слова и выражения, в других случаях безвредные, теперь причиняющие боль. Как бы там психиатры не консультировали, не готовили к неизбежному, сложнее экзамена для Олега не было и не будет. Но и Катя это тоже понимала, поэтому не стала раскручивать тему.

Олег пошел в ванную и включил воду.

Потерпи еще немного, с грустью подумала Катя. Скоро я уйду, тоже стану прошлым, и ты вздохнешь с облегчением. Но она, умница, таких слов не скажет никогда.

Когда Олег пошел отдавать Рите долг, Катя просто лежала на диване, ставшем ее ограниченным миром и просто смотрела на потолок. Ревновала ли она? Вроде бы, нет. Но…

— Отдавать долг, придумают же. Смех один. Услуга за услугу, это понятно. Это даже справедливо. Но отдавать долг походом в кино… Сложно представить что-то глупее этого.

Если возникают такие мысли, значит ревнует.

Дело не в том, что Рита красивая и, к тому же, бывшая. А бывшие, они, сами знаете… Это не страшно. И не таким рога обламывали. Крошку Джейн попросим. Но Рита была здоровой. Она ходит легко и непринужденно, ест все, что захочет. И, самое главное, эта дрянь может смеяться. А когда последний раз смеялась Катя? Или даже так — когда Катя в последний раз радовалась жизни?

Наверно, когда Олег приносил Саню от родителей. Катя рассказывала ему, что на Земле живет Большой Ночной Заяц (в далеком детстве тетя Крошка Джейн рассказывала). Он такой большой, что задевает ушами звезды, и они тут же меняют свой цвет. Здорово, правда? Но Катя периодически проваливалась в сон, да так неожиданно, как собиратель брусники в холодную болотную воду. Да и радость ли это — смотреть на ребенка, у которого папа и мама, это дедушка и бабушка. А она? Она выполнила свою роль самой лучшей матери в мире, спасла Саню ценой своей жизни и теперь ее можно отнести на помойку за ненадобностью. Скажите, грубо звучит? Звучит, как надо, если отбросить прилизанное сюсюканье и взглянуть на жизнь трезвым правдивым взглядом.

Да, на помойку. Сил нет, настроения нет. Молодое тело напоминает развалины старого замка, некогда прекрасного и величественного. Олег, строя из себя примерного мужа, попросту отрабатывает возложенную на него повинность. Он молодец, без сомнения. Но Катя не уверенна, что в своем внутреннем календаре Олег не зачеркивает крестиком каждый прожитый день, отсчитывая, сколько осталось до «того самого».

Так же и Катя считала дни до своего последнего спектакля. Тогда (подгадали, что ли?) приезжали именитые артисты. Театральные монстры, если можно так сказать. Сидорчук, Кошечкин и Белова. У кого-то из них даже «Золотая маска» имеется. О, что это был за вечер! Огонь, страсть и фейерверк! Оставим на сегодня полемику с киноделами, зачем смеяться над убогими? Тонкий ценитель прекрасного и так легко определит, где искусство, а где обычное заурядное зрелище. Ибо театр есть искусство отражать жизнь. Кто сказал? А? Станиславский. А Константин Сергеевич знал, что говорил.

Знали и актеры свою роль. И роль, и цель в жизни. А их цель — нести людям свет, очищающий души от невежества, сырости и загнивания. И свою работу они делали великолепно. В театре есть магия и тайна. Это уже слова Кинчева. А Кинчев мужик, он за слова отвечает.

А когда заиграла музыка бессмертного Караваева-Печорина, Катя закрыла глаза, и ей казалось, что все кресла зрительного зала приподнялись над полом и стали покачиваться, будто китайские джонки на волнах, чуть-чуть постукивая друг друга подлокотниками.

Как Новый год, шумным праздником врывается в каждую семью, и неожиданно заканчивается, так и священный огонь спектакля погас с опустившимся занавесом. И как же Катя плакала, что не могла аплодировала стоя. Ей надо было беречь остатки сил, потому что дорога от зрительского зала через гардероб до такси ожидалась очень долгой.

А тут еще позвонили родители и сообщили новость, у Сани режутся зубки, радость-то какая. Но ничего-ничего, сейчас мы ему на десны ватку с настоем ромашки приложим. В трубке был слышен детский плач.

Парик сполз на затылок. Катя теперь несла его в руках, Олег заботливо накинул на нее капюшон, хотя поздний вечер хорошо скрывал их от посторонних глаз. Так они и шли — Катя посередине, поддерживаемая Кешой и Олегом с двух сторон. Шли медленно, останавливаясь для отдыха возле каждой скамейки. Кеша даже пнул одну из них, дурачок. И каждый из них плакал, кто громко, кто тихо. А где-то плакал маленький Саня, у которого начали прорезаться первые зубки. Которого она ни разу не кормила грудью. И вместо того, чтобы проводить больше времени с ребенком, она, обессиленная, идет в театр, который как наркотик, заставляет на время забыть о неминуемом. От которого она не в силах отказаться. Что ж она за мать-то такая?

Жизнь исчезала за черным занавесом, а смысл жизни пропал давным-давно.

А когда они вернулась домой, на нее напала истерика. Окончательно измотанный Олег позвонил Катиным родителям. И пока он сидел на кухне в темноте, в трясущихся руках держа чашку чая, тесть закрылся с дочерью в комнате.

— Однажды, лежа в коляске, ты выплюнула соску, а погремушку вообще куда-то подевала.

— И что? — всхлипнула Катя.

— На тот момент твой мир разрушился, ты была беззащитна против ударов жизни. О, для тебя это была катастрофа вселенского масштаба.

— А вы на что? — фыркнула Катя.

— Не лезь со своей философией, — мягко укорил ее папа, — у меня другой вопрос — ты помнишь этот момент?

— Нет, конечно.

— Ну хоть немного?

— Не-ет.

— Ну, как так? Это же было ой-ей, какой кошмар, — он зажал уши руками и покачал головой, — такое страдания были!

— Не помню, — улыбнулась Катя.

— Вот и это не вспомнишь, а Бог не забудет.

— А ему обязательно надо это помнить?

— А как же, — убежденно кивнул папа.

Он поудобнее уселся на краешке дивана и продолжил:

— Открою тебе один секрет. Богу все равно, победили наши на чемпионате или нет. Раскрутили мы свой бизнес или прогорели. Теперь ты…

— Э… Приняли меня на работу или вежливо отказали.

— Молодец.

— И Богу все равно?

— До лампочки. Ему важно, как мы относимся ко всему, что с нами происходит. Скулим ли мы при каждой неудаче, ноем ли над разбитой вазой. Или кичимся своим богатством, красотой, умом, как конченные гордецы, а гордыня, сама знаешь, смертный грех.

— Но я-то не измеряю свое горе разбитой тарелкой. У меня нечто иное.

— А ты хочешь, что бы твой муж говорил Саньке, что его мама была тряпкой и плаксой?

— Он такого не скажет.

— И вместо того, чтобы успеть вложить в ребенка все самое хорошее, она пряталась под одеялом, соплями пачкая подушку?