Василий Кириллов - Северный модерн: образ, символ, знак

Каменистые ландшафты с соснами не давали покоя известному художнику Николаю Рериху. Его особенно привлекала северная природа в ее неповторимой первозданности. Он будто чувствовал, что именно тут, «в озерах неожиданных», среди «валунов мохнатых» еще живет прекрасная народная сказка. Одновременно Н. Рерих проявлял глубокий интерес к истории Севера, обрядам и языческим культам древних финнов и викингов. Образ карельской и скандинавской природы в воображении художника как бы «сливался с далями незапамятного варварства». Рерих считал, что природа вечна и не связана с границами эпох, а произведения живописи – созданные кистью умелого художника пейзажные картины – представлялись ему своего рода «отражением вневременности».

Об этом упоминал и поэт Михаил Волошин. Он писал:

«Северный пантеизм считался русскими символистами исконным качеством северной культуры, уходящим своими корнями в живительную почву язычества. Именно язычество, дохристианский Север, рассматривались ими как наиболее яркая и жизнеспособная эпоха в истории скандинавских стран». 57

Философ Николай Бердяев тоже испытывал некое состояние благоговения перед эпохой Средневековья и ночным сумраком. В одном из своих философских трактатов он признавался:

«…Пора перестать говорить о тьме средневековья и противопоставлять ей свет новой истории… Средние века были эпохой религиозной, были охвачены тоской по небу, которая делала народы одержимыми священным безумием, … Средневековье не есть эпоха тьмы, но есть ночная эпоха. Душа средневековья – ночная душа, когда раскрывались стихии и энергии, которые закрывались потом для сознания трудового дня новой истории». 58

Не менее загадочно философ характеризовал и современную ему эпоху. Он писал:

«Эпоху нашу я условно обозначаю как конец новой истории и начало нового Средневековья… Духовные начала новой истории изжиты, духовные силы ее истощены. Рациональный день новой истории заканчивается, солнце его заходит, наступают сумерки…» 59

Но это пришествие тьмы отнюдь не вызывало у него пессимистических настроений. Напротив, Бердяев восторгался ночью.

«Падают ложные покровы, и обнажается добро и зло, – отмечал философ. – Ночь не менее хороша, чем день, не менее божественна, в ночи ярко светят звезды, в ночи бывают откровения, которых не знает день». 60

Бердяев также считал черноту ночного неба своего рода «обнажением бездны бытия». При этом философ ссылался на стихотворение Ф. Тютчева.

В скандинавских странах в среде живописцев, вероятно, тоже размышляли в подобном ключе. Ночной пейзаж шведского живописца Карла Нордстрема будто бы созвучен умозаключениям русского философа Н. Бердяева. На иссиня-черном небе ярко горят звезды. Очарование северной ночи невольно пробуждает в душе какие-то непонятные, глубоко сокрытые чувства…

В удивительном сиянии звезд талантливый финский поэт Эйно Лейно видел некую аллегорию человеческого счастья. В стихотворении «Мир сновидений» он, в частности, признавался:

В стихотворении «Лапландский волшебник», которое поэт написал несколько позже, даже появляется образ магической трубы, устремленной в темную бездну. С помощью ее, по звездам, он как бы хотел прозреть грядущее, узнать великую тайну – близится ли мир к своему закату или к рассвету.

Другой мастер пейзажа живописец Южин Янссон – также швед по национальности – любил изображать Стокгольм в часы перед утренней зарей. На его картинах сумрачное небо обычно подсвечивалось «электрическими лунами» городских фонарей. Сам же небосвод художник писал в духе Ван Гога, используя сложную фантасмагорию линий, как бы олицетворяющую буйство стихий и неистощимую силу природных энергий. Интерес к электричеству у Ю. Янссона тоже был не случайным. Оно воспринималось как «новое чудо» или своего рода «религия» промышленного века. Не случайно, украшая фасад стокгольмской электростанции, архитектор Ф. Боберг поместил на нем антропоморфное изображение богини электричества, с сияющим нимбом и расходящимися от него пучками проводов. Свет электрический – рукотворный – был способен пробить тьму далеких небес, а значит хоть чуть-чуть приблизить к «разгадке великой тайны».

В Средневековье люди боялись ночной тьмы. Их панические страхи поддерживали всякого рода суеверия, бытующие в простонародье рассказы о ведьмах и колдунах, мистические представления о потустороннем мире. Для цивилизованного человека конца ХIХ столетия такие наивные ощущения ночи могли бы показаться сущей ерундой. Но вместе с тем нельзя утверждать, что страх перед тьмой, вообще, был ему не знаком. Фантазии и таинственные видения эпизодически пробуждались у тонких поэтических натур, питали воображение художников и музыкантов или попросту жили в подсознании у некоторых представителей интеллигентской среды. Прославленный русский писатель «серебряного века» Валерий Брюсов оставил, например, следующее признание в своих воспоминаниях:

«Я начал страшно бояться темноты. До сих пор иногда в одиночестве я знаю это чувство безотчетного ужаса, чувство гнетущее и не лишенное некоторой сладости… В детстве это чувство страха до такой степени властвовало мной, что я не смел пройти через неосвещенную комнату. Помню, однажды мне приснился сон, что в темной комнате ждет меня какая-то громадная птица, вроде пингвина, и когда я прохожу мимо нее, она хватает меня и начинает душить… С тех пор темнота и ее ужасы всегда воплощаются для меня в образе этой стоящей птицы с короткими крыльями». 62

Иначе говоря, у Брюсова таинственное видение из сна далеко не абстракция. Его «миф» запечатлен в осязаемом и достаточно конкретном образе.

Поэт и писатель Федор Сологуб, напротив, был более «символичен» в своих ощущениях. Вот, к примеру, строфы из его стихотворения «Не трогай в темноте»: