Кит Стюарт - Дни чудес

– А я – нет.

– У тебя и так много дел.

– Думаешь, я был не прав, когда держал Ханну в отдалении от ее матери?

– Возможно, Элизабет остро ощущала свою вину, поэтому уехала в Дубай и все такое.

– Но я мог бы отвезти Ханну повидаться с ней. Элизабет всегда предлагала оплатить визит. Или мог пригласить Элизабет сюда.

– Почему же не пригласил?

– Не знаю. Мне казалось, я знаю, но нет, не знаю. Я всегда говорил себе, что это ради Ханны. Я волновался, что она узнает маму, а потом почувствует себя обиженной и покинутой. Я думал, что, наверное, лучше обойтись без этих дополнительных сложностей. Хотя, наверное, я просто злился на Элизабет. Может, хотел наказать ее.

– Это нормально в данных обстоятельствах. Нормально обижаться на человека, когда такое случается, даже ненавидеть его.

– Но дело в том, что я не питаю к ней ненависти и никогда не питал. Когда у нас все стало разваливаться, она вела себя примирительно и очень переживала. Она вновь и вновь повторяла, что хочет быть матерью и женой, но у нее не получается. Мы обдумывали разные планы: она будет ездить на работу в Лондон, я буду присматривать за Ханной, но оба мы понимали, что ничего не выйдет. Это было не ее. То, чем она занимается сейчас – какой-то крупный интернет-бизнес в пустыне, – вот это ее. Она считала, что делает нужную вещь для всех нас, и не знала, к чему это приведет. Странная штука в том, что какая-то частичка меня до сих пор разочарована тем, что мы не смогли решить, по сути дела, логистическую проблему. Это еще одна причина, почему я был обеспокоен нашей встречей. Какая-то часть меня до сих пор считает, что мы «все устроим».

– Ты принял бы ее назад? Если бы она сказала, что все устроила, что может вести бизнес отсюда?

– Этого не произойдет.

– А все-таки?

Я опустил глаза и увидел, что на дорожке начали собираться большие лужи. Между бетонированной площадкой и рядом латунных дощечек по неглубокой канаве бежал поток, увлекая, как крошечные лодки, опавшие листья.

– Не знаю. Я любил ее. Я так любил ее, что хотел, чтобы она ушла, потому что это нужно было ей. Но от этого в наших жизнях осталась гигантская прореха. Может, дело в этом. Мне хотелось, чтобы Ханна чувствовала себя в полной безопасности, желанной и любимой, поэтому я полностью вычеркнул из нашей жизни Элизабет.

– Или, по крайней мере, думал, что вычеркнул.

– Не понимаю, почему Ханна не сказала мне, что общается со своей мамой.

– Потому что понимала твои чувства. Потому что понимала, что ты хочешь защитить ее. Том, ты делал то, что считал правильным. Она тоже.

Я опустил голову в молчаливом согласии.

– Ханна теперь взрослая, правда? – спросил я.

– О да, безусловно.

– Может быть, я чересчур ее опекал.

– Может быть.

– Наверное, надо ее отпустить.

И я вдруг понял, почему Ханна так разозлилась на меня на похоронах Маргарет, когда я толкал речь. Было что-то такое, чего я не понял, а она поняла, и поняла очень хорошо. Она не хотела слушать анекдоты, она хотела оплакивать свою подругу. Бывают такие ситуации, когда россказням не место.

– Я должен сказать ей, как замечательно, что она разговаривает с мамой. Может быть, когда-нибудь – ну, не знаю, если все устроится, – может быть, однажды Ханна будет навещать ее.

– Не спеши, шаг за шагом, – сказала Салли. – Но, Том…

– Да?

– Она всегда будет твоей крошкой. В том-то и дело.

Мы молча отправились в обратный путь вдоль извилистой дорожки, ведущей к выходу.

– А как там у вас с Филом? – спросил я.

Она очень тяжело вздохнула.

Опускался легкий туман. Он собирался в отдалении, а потом, как поднимающийся прибой, накатывал на могильные плиты. Пока мы шли, кладбище вокруг нас постепенно исчезало. При почти полном отсутствии видимости и звуков я вдруг осознал, что мы с Салли держим друг друга за руки. Вполне возможно, что уже довольно давно.

Холл больницы «Грейт-Ормонд-стрит», в который я попал через крытый переход, был шумным и чем-то напоминал пещеру. Там были дети, которые плакали или смеялись, бегая между рядами низких сидений, парамедики переговаривались по рациям, медсестры собирались группами и о чем-то болтали. Висели большие таблички с надписями, указывающими всевозможные направления. Вся эта суматоха сбивала с толку. Мне все же удалось объяснить задерганной регистраторше, зачем я здесь, и очень скоро сотрудница службы кардиоподдержки, которая мне писала, появилась из толпы и представилась мне:

– Вы отец Ханны? Я Полина Крофт, пойдемте со мной.

Она увела меня из холла, и мы двинулись по коридору мимо семей с детьми и спешащих медсестер. В лифте было неожиданно тихо.

– Я отведу вас в детскую кардиологию, – широко улыбаясь, сказала она. Вероятно, на моем лице были написаны страх и смущение. – Наверху гораздо спокойней, – добавила она. – Я покажу вам отделение и познакомлю с командой клинической поддержки и кардиологом. Если у вас возникнут вопросы, спрашивайте.

Начиная с тех пор, как открылись двери лифта, и до момента, когда я снова оказался на тротуаре, я пребывал в каком-то нереальном тумане информации и образов людей. Я увидел само отделение, поделенное на отсеки в виде коконов, я увидел выздоравливающих после операции детей, подключенных к большим аппаратам. Я увидел лаборатории и помещения для исследований, мне показали медицинское оборудование, с которым я уже был знаком, и другое, название которого я даже не мог выговорить, не то что понять, зачем оно. Все вокруг было таким белым, чистым и спокойным, что казалось, я попал на космическую станцию.

Я сел, чтобы побеседовать с кардиологом-консультантом, жилистым, делового вида мужчиной с удивительно дружелюбной улыбкой. Он спокойно и терпеливо объяснил, как будет протекать жизнь Ханны с этого момента и дальше. Я принес с собой блокнот и ручку, но почему-то решил, что будет невежливо достать их из кармана. Я чувствовал себя беспомощным и подчиненным, словно находился на самом важном в истории родительском собрании.

После трех дней обследований Ханну поставят в очередь. Когда появится донорское сердце, нам немедленно сообщат, и ее в срочном порядке привезут в больницу на специальном транспорте. Операция будет продолжаться около шести часов. По словам кардиолога, вероятность успешного вмешательства при пересадке сердца составляет около 90 %. Я кивнул, словно он только что сообщил мне благоприятный счет футбольного матча. Я внимательно выслушивал все заверения, я внимал, как он говорил мне, что Ханна сможет ходить в школу, тренироваться, жить нормальной жизнью. Но затем пошли предостережения. Она будет находиться в больнице несколько недель, поскольку потребуется очень тщательно контролировать орган на признаки дисфункции. Всю оставшуюся жизнь ей придется принимать препараты, подавляющие анти-антитела.