Александр Викорук - Любовь олигархов

— По какому вопросу?

— Я хотел узнать, — замялся Петя и выпалил сразу: — Верните Нарусину! Нельзя что ли других послать? Вон, мужиков сколько сидит.

Брови у профессора взметнулись вверх, глаза изумленно ожили.

— А вы кто ей будете?

— Экзамен ей пересдавал, после вашей пары.

Лицо старика еле видно порозовело, глаза потеплели.

— Присаживайтесь. — Он показал на стул рядом, потом долго разглядывал Петю. — Кажется, припоминаю. Вы не ответили ни на один вопрос. А вы изменились к лучшему. — Алфеев коснулся своими сухими пальцами Петиного колена. — Она сама хотела уехать, отговаривал её. — Профессор пожал недоумённо плечами. — Ничего не мог с ней поделать. Наверное, придётся вам подождать. Да! Она говорила: в Москве ничто её не держит.

Он замолчал, а Петя глянул ему в глаза и сказал:

— Мне стало бы легче, если бы она здесь была.

Профессор повернулся к окну, рассеянно постучал пальцами по столу.

— Это слишком далеко, — добавил Петя. — Как будто навсегда.

— Навсегда, — повторил профессор, не двигаясь и тихо шевеля пальцами. — Вы можете дождаться, два года пройдут. Она, знаете, немного на внучку мою похожа. Уговаривал её остаться. А внучка уже не вернётся. Утонула прошлым летом. Вот так, батенька. Вера Михайловна хотела уехать. Вы уж извините, не могу помочь ничем.

Петя бесцельно брел по Ленинградскому проспекту. Когда очутился около аэровокзала, вошёл в зал ожидания. Из динамиков гремели объявления, пассажиры стояли в очередях, спешили к автобусам.

Петя взял билет до аэропорта и через час стоял у ограды. Тяжелые машины, натужно завывая моторами, лезли круто в небо, размывая за собой дымные шлейфы гари, и бесследно исчезали в мареве летнего неба. Оттуда выныривали другие самолёты и скользили плавно на посадку.

И эта же воздушная пелена скрыла её, и нет никаких сил, чтобы рассеялась мутная дымка, не обойти, не заглянуть по ту сторону, чтобы наконец увидеть, услышать единственного человека, который вернул бы утраченный смысл, объяснил бы всё.

— Дядя Миша, вы — Харон, — проговорил радостно маленький очкастый шкет в цветастой майке безрукавке, мятых шортиках и сандалиях на босых покарябанных ногах. Его карие глаза, словно две вуалехвостки, плавали в линзах очков для дальнозоркости.

— Ты, — поперхнулся Михаил, мужик за пятьдесят, безнадежный алкоголик, — чего ругаешься?

Качнувшись, Михаил хотел обойти мальчика, но тот заступил дорогу.

— Харон — это не ругательство, — жизнерадостно сообщил мальчик, — это мифический человек у древних греков, он сопровождал умерших в царство мертвых. А бабушка говорила, что вы пили с дядей Васей и дядей Толей. Они потом умерли.

— Мели Емеля, — отмахнулся Михаил.

— Игорек, — окликнула мальчика бабушка, — не мешай дяде Мише.

Михаил наконец обогнул мальчонку и двинулся к мастеровым, которых дачники наняли поправить покосившееся крыльцо. Михаил вручил мужикам свой домкрат и повалился на сочную майскую траву подождать, пока мужики принесут от хозяйки деньги за пользование домкратом. А деньги нужны были позарез для опохмелки.

Об этих событиях до сих пор судачила вся деревня. Василий, друг и собутыльник Михаила, сгорел в самом начале апреля, когда только-только сошел снег, обнажилась земля в неприглядном соре прошлогодней травы, примятой и раздавленной зимними снегами. Днем яркое солнце гнало полноводные мутные ручьи, а ночью чистое небо высасывало тепло земли и жестокий мороз все белил инеем. Да, выпивали они у Василия, но провожал как раз Василий Михаила. Михаил с трудом, но помнил, как обнялись у навечно распахнутой калитки. Дальше память отшибло, проснулся Михаил на полу возле кровати жены, долго не мог очухаться и добраться к ведру с водой. А потом вошла жена и сказала, что под утро загорелся Васькин дом, были пожарные, тушили, и Васька сгорел. А с Толькой они пили на задворках магазина накануне первого мая. Сидели на смятом картоне от коробок под яблоней, на ветках которой уже набухли цветочные почки. Толька говорил, что скоро будет отмечать семьдесят лет, что его старший сын собирается купить иномарку, будет таксистом на ближайшей станции.

Тишина была звонкая, ночной воздух прозрачный, звезды яркие, казалось даже, долетел издалека гудок московской электрички. И светляками поднимались огни самолетов с подмосковного аэродрома, потом из глубины неба долетал приглушенных бас двигателей. Огоньки чертили небо дальше, и гул стихал и таял бесконечно в тишине.

Анатолий вздохнул и затих. А Михаил долго лежал в полубеспамятстве, медленно проворачивал мысль, что надо будет прийти к Анатолию на юбилей, пытался сказать об этом, бормотал бессвязные звуки. Потом нахлынуло чувство одиночества, словно его все оставили, он пытался нашарить в темноте Анатолия, и тут так потянуло домой, к теплу, на мягкий матрац у окна, что собравшись с силами Михаил поднялся по стволу яблони, выровнялся, и привычной дорогой поковылял к дому. Никого он никуда не провожал.

Утром он зашел к Ивану Мельникову, и вместе они двинули к магазину, где продавщица с причитаниями сообщила, что Анатолия нашли утром под яблоней мертвым. Приезжала машина с врачом, сказала — инфаркт.

— Ты же с ним был, Мишка, — выпалила продавщица и сверлила его глазами. — Жена Толькина кричала — ты виноват, бросил его.

— Никого не бросал, — оправдывался Мишка, — ушел он. Один был.

— На тот свет ушел, — резанула продавщица…

Деньги на бутылку наконец принесли. Можно было двигаться к магазину. Примяв сочные листья одуванчика, Мишка первым делом поднялся на четвереньки, потом шатаясь кое-как оторвался от земли и нетвердо выпрямился.

Мальчик на этот раз копошился у кучи песка с игрушечными автомобилем и не обратил внимания на Михаила.

Все дело в том, что Василий курил. Михаил давно бросил курево, потому как если на бутылку денег еле наскребешь, то какое еще курево. Он и Василию об этом говорил. Но тот бил себя в грудь и говорил, что его чуть не убили в Афгане, и может позволить себе кайф закурить, и никто пусть не перечит.

Михаил и сейчас согласился бы с ним, но тут его доконала мысль, что, если бы не курево, шел бы он сейчас с Васькой в магазин. Как было бы весело им, хорошо сидеть на пахучей весенней травке, соловья бы слушали, по стакану опрокинули бы. И мотался бы соломенный чуб по потному лбу Василия, и он снова сказал бы, что похож на Сергея Есенина. А теперь и чуб сгорел, и хоронили в закрытом гробу, и лежит он на горке, на кладбище, которое видно, почитай, в деревне отовсюду.

По дороге остановился около участка Василия. Теперь здесь командовал его племянник. Невысокий, рыжие короткие волосы, толстые щеки, нос с веснушками. От кучи мусора вместо бывшей избы-развалюхи уже давно ничего не осталось, бригада работала споро. Уже зиял котлован, выложены блоки фундамента, обозначив устройство подвала. Только в углу участка торчал старый сарай, который закрывала бытовка строителей. Земля была перепахана колесами строительных машин. У самого забора из перемешанной земли торчали мятые головки тюльпанов. И рядом сломанный ствол старой сливы. Еще осенью вместо закуски Василий совал Михаилу мягкие светлокожие сливы, которые под зубами разливались сладким соком.