Александр Викорук - Любовь олигархов

— Собирайся! — сказал Голый землекоп.

— Ты что, девка, сдурела, — закричала старуха. — Такой уродиной станешь!

— Лет через сорок я стану, бабка, как ты — ужасно. — Она бросилась к клетке и выпустила волка.

Волк отошел и сел, глядя на Красную Шапочку. Она подошла к Голому Землекопу. Он обнял ее, они закрутились в вихре пыли. Послышалось: — Ты — прекрасна! — и растворились в мягкой земле.

— Я с вами, — закричал Горенко и ринулся грудью на землю — и превратился в груду костей.

* * *

Раз в год, летней порой, Вадим с женой и дочерью проезжал на рейсовом автобусе через Селижарово по улице Карла Маркса, уставленной убогими ветхими домишками. Селился на две недели на берегу озера Селигер. Приходил на полянку, которая в их семье получила название поляны Красной Шапочки, и размышлял о жизни, которая оказалась такой короткой и несуразной.

— Тело изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы меня исцелил… — Иван Грозный остановился и задумался.

Дьяк поднял голову от листа, робко взглянул на царя. Но тот не видел, как вздрогнуло от дыхания дьяка пламя свечи, не слышал ночных криков сторожей, бреха собак. «И нет никого… — тяжко думал царь, комкая пальцами складки одежды, — утешающих не сыскал…» Царь живо увидел лица сыновей, Ивана и младшего Федора, и худо стало на душе, потому что знал, сколько напастей стережет каждого: именитого и смерда, и как ни охраняйся, ждет всякого трилокотный гроб — и правого, и виноватого, нищего и богатого. Оградить как, защитить, когда останутся одни, а вокруг лихо и зачинщики смуты — и не дотянуться будет руками, не спасти? Иван вспомнил, как старший любил играть в детстве оружием: радостный смех, звяканье детских доспехов, блеск маленького меча в тонкой руке, — и снова помрачнел: не способны ни нож, ни пищаль отличить друга от тайного врага. Как допытаться правды, рассеять козни врагов?.. Смертью пытать тайны, спросил себя Иван Грозный, и все дознаешься, а если обманул холоп проклятый? Царь попытался увидеть лицо холопа, а видел только его бороду, глаза, мертвые, иссушенные…

Днем возвращались с Воробьевых гор, как вдруг метнулся из кустов, между конных — лохмотья одни, волосы клоками. Псарь ударил его плетью, сбил с ног, навалился телом.

Царь придержал, осаживая испуганного коня, приказал:

— Подыми…

Холопы тряхнули мужичка, с него посыпались комья грязи, поставили на ноги. Из-под спутанных волос глянули маленькие звероватые глаза.

— Пощади, батюшка-царь. — Ноги у него подогнулись, он бухнулся коленями в грязь, пополз к коню. — Защити, батюшка, никакой мочи нет, в могилу осталось лечь. Нет жизни от лихоимца: жену увел, детей малых прибил, дом пожег…

Конь всхрапнул и попятился от мужика.

— Поднять, — приказал царь. Мужика поставили на ноги. Царь сделал строгое лицо, спросил: — Кто тебя обидел?

— Головин Михаил, опричник твой, — голос мужика сник, глаза умоляюще остановились. Лицо царя закаменело. Стало тихо, только ветер прошумел в осеннем бурьяне.

— Ты посмел моего холопа клеветать! — Иван Грозный нахмурился и увидел, как задрожал мужик. — Говори правду, кто подучил?

— Смилуйся, как перед Богом, молюсь на тебя, — залепетал мужик и закричал вдруг отчаянно: — Не ведаешь, что творят именем твоим: мошну набивают, людишек твоих изводят.

— Упорствуешь! — угрожающе сказал царь и ударил кулаком по луке седла, а сам мрачно гадал: правду сказал мужик или тайные враги научили? Лицо мужика съежилось, почернело, борода топорщилась лохмотьями — и никаким взором не прожечь, не высветить, что таится в мыслях: чернота или правда. Царь вспомнил, как с месяц назад, уже под вечер, тоже по дороге в Кремль, с гиканьем из-за леса вынеслась навстречу дикая свора всадников. Охранный отряд переполошился, загремел оружием, выходя в голову царской свиты, но разглядели снаряжение опричников. Впереди несся Головин. Заметив царя, осадил ватагу, а потом мял шапку, сгибаясь в поклоне, а ноздри еще пыхали разбойным жаром, глаза воровски жмурились.

— На съезжую попадешь, — добавил царь, — все одно скажешь.

— Воля твоя, батюшка, — мужик перекрестился. — Жизнь мою возьми, правду говорю.

— Жизнь? — проговорил царь задумчиво. — Звать тебя как?

— Ефимка Грехов.

— Ну, Ефимка, торопись выдать наветчиков… или опоздаешь. Веревку, — приказал царь и указал на корявый дуб на обочине.

Мужик затравленно оглянулся на людей, что кинулись с веревкой к дереву, судорожно глотнул, побледнел и вдруг глянул царю в глаза тихо и спокойно.

— Не верил, — сказал Ефимка безнадежно, — что глаза тебе враги заговорили. На тебя одна надежда была… — Голова его поникла.

Царь махнул рукой холопам, которые ловили его взгляд. Мужика подхватили, спутали веревкой, потащили к дереву.

— Как же перед Богом?.. — задавленно прохрипел мужик, но тут же тело его повисло, забилось, раскачиваясь на веревке.

Царь хмуро смотрел, как жизнь оставила мужика, пробормотал под нос: — Правду сказал… — и сильно хлестнул плетью коня, вылетел на дорогу. За ним ударилась свита, загремели копыта, оружие…

Иван обеспокоено поднялся с постели, прошел по мягко лоснящейся медвежьей шкуре и остановился возле окошка: в темной слюде играли отсветы свечей и тонул непроглядный мрак, и не было как будто за окошком ни кремлевских хоромин, ни притихших улиц — только мрачная черная пропасть… Но тут долетел бодрый вскрик сторожа, царь облегченно вздохнул и подумал: «Может, и покривил душой. У-у, злоехидные змеи, — промычал он, — злобой налитые, и с веревкой на шее рады напакостить, очернить. Что без верных псов делал бы?..» Иван Грозный представил, как по малым и большим селениям тысячи верных опричников высматривают скрытные дела, настигают врасплох врагов заклятых. «Нет, времена самовольства не вернутся. Поплакал, помолился, слёз государевых не увидите, повластвовали над сиротой, поглумились — шеи теперь гните, не то голова покатится». Царь, воспрянув, обернулся к дьяку, глянул в его подобострастное лицо и тут же пронзили последние слова смерда: «как же перед Богом». Иван Грозный перекрестился, оглянулся на иконы.

Тепло светились лампадки, лоснились золотом оклады, темно и смиренно глядели удивленные лики, без улыбки, с укором. Заныла душа, словно старая болезнь коснулась холодными пальцами, сжала нутро. Давняя ночь не давала покоя, возвращалась с безумством и страхом. Восемь лет не отступала память.

Тогда стоял на коленях, молил защитить от заговорщиков и чувствовал, как измена таится, потихоньку выползая из углов. Плохие вести шли из Ливонии. Курбский обернулся псом смердящим, Сильвестр и Адашев предали, похитили его любовь и доверие, замыслили черные дела. А больше всего томила брань Репнина Михаила на пиру. Царь ясно видел, как топтал сапогами маску, как хрустела уродливая рожа под каблуками Репнина, и чудилось царю, что хрустят кости его, лопаются его жилы под руками недругов. — Покарай, Господи, врагов моих, что любовь мою и привязанность топчут ногами. Я ли не с открытым сердцем к нему шел, руку царскую с почестями протянул… извести меня хотят! Заступись, открой помыслы врагов моих, дай глазам видеть, ворогов от друзей отличить…» — царь всмотрелся исступленно в глаза иконы, побледнел, качнулся, словно голова раскололась от боли, и вдруг — озарение в глазах… увидел: покривился темный лик, повел изумленно и ехидно глазами. Иван отшатнулся, прикрыл лицо руками, отступил на шаг и снова долго всматривался в неподвижные лики. И уже не молился, не поднималась рука ко лбу. Тяжко думал, опустившись на скамью. Перебирал в памяти боярские злодейства, убиенных любимцев, загубленных злодеями. Потом успокоился, пробормотал: — Покараю всех… рукою своею», — ударил кулаком в серебряное било, вздрогнул от поплывшего звона.