Андрей Латыголец - «Годзилла»

Сидя в бытовке, я делал вид, что изучаю устав и мысленно улыбался. В роте бы у меня точно не получилось скрываться от других, и предаться потоку бессознательных мыслей.

Смена на посту длилась по два часа, и за пол часа до следующего заступления третьей смены, Шмель предупредил меня, чтобы я проверил свою форму, почистил берцы и взял с собой блокнот и ручку для записи номеров машин и фамилий министерских верхушек, которые мне предстояло выучить наизусть.

Я перебирал нитки, растягивая время, по два раза перематывая портянки на ногах, в целом следуя предписаниям разводящего, создавая общую картину занятости, памятую о том, что солдат в армии постоянно должен быть отягощён какой-либо работой.

Без десяти минут до заступления на пост, в том же коридорчике уже сонный Студнев промямлил очередной смене об ответственности и отправился отдыхать, по уставу «начкару» отводилось спать днём положенных четыре часа.

Нас вывели из караулки и мы гуськом, друг за другом пошли на отмеченные места. Выйдя из больших чугунных ворот, через которые мы заходили утром, «ближняк» ушёл по постам влево, мы же «дальняк», отправились к «уазику». «Уазик» стоял около трансформаторной будки, и наша смена спешно погрузились в кабину.

Обогнув министерский корпус, мы проехали первый пост, на котором стоял нарядный часовой Вильков. Шмель показал ему вспышку, тот бросился отворять ворота и мы выехали в город.

— Вот оно, малый, что я тебе говорил, гражданка… — на распев сказал мне Шмель.

Я смотрел в окно на Минск и давился слюной.

Перед Государственным Цирком «уазик» свернул на право и, выехав на проспект Независимости, почти сразу на повороте остановился у невысокого гранитного здания с высокими чугунными воротами. Шлакбаум поднялся и мы въехали в его двор. Никогда раньше я не думал, что это один из министерских корпусов. За шлагбаумом на въезде, у стены здания стоял стакан, а в нём часовой ефрейтор Едловец. Ему не повезло, пришлось стоять со мной ещё два часа, на ходу разъясняя все прелести караульной службы.

В наши обязанности входило осуществлять контрольно-пропускной режим на объект, проверять пропуска, установленные в соответствии со специальными образцами и менявшимися каждые пол года, дабы избежать подделки и происков не мысленных шпионов, а так же производить допуск машин на территорию объекта. Я сразу же записал все нужные номера и фамилии. Полканы и маёришки сновали туда-сюда, отчего голова вертелась на все сто восемьдесят градусов и, казалось вскоре оторвётся вовсе. Пропуска следовало проверять спешно, сканируя взглядом водяные знаки, фамилии, нумерацию и прочие обозначения, отдавая при этом воинское приветствие, вежливо улыбаясь. Гражданским можно было не козырять, а лишь требовать временные пропуска. К подъезжавшим машинам требовалось подбегать, осматривать груз, если это была грузовая машина, смотреть пропуск на каждый ввозимый и вывозимый предмет. Полканские машины пропускались по предъявлению пропуска, некоторые из них даже не открывали окна, прислоняя документ к стеклу. Завидя же чёрную иномарку, как правило, китайскую Тайоту Кэмри с округлёнными красными номерами, тут же приходилось беспрепятственно поднимать шлагбаум с кнопки, проведённой в стакане и, вытянувшись по струнке, отдавать генералам своё раболепное почтение, далее докладывать по телефону в штаб корпуса о прибытии эпической шишки. Всего на четвёртом посту было три ключевых фигуры и один полкан, которые пропускались на территорию штаба, выражаясь словами классика «безапелляционно и уверенно». В общем, приходилось хлопотать и быть в постоянном движении, отчего два часа пролетало, как двадцать минут.

В перерывах межу проверкой пропусков ефрейтор Едловец рассказывал мне разные байки и успокаивал по поводу службы.

— Всё будет хорошо, ты не волнуйся, быстрее бы «деды» ваши ушли, а мы вас трогать не будем. Зачем нам это надо? Нас мучили, издевались, а мы своим периодом сразу решили, никого не чеплять. Пацаны, вроде, нормальные все.

Через два часа за нами приехал «уазик», на пост заступил «дед» Крюгер.

Обратно по дороге Шмель мне сказал:

— Давай ка, боец, спой мне дембельскую.

Я радостный от происходящего и от того, что попал в караул, зычно запел «уезжают в родные края». Шмель сидел на переднем сидении рядом с водителем и, похлопывая по своим коленям, подпевал мне эту известную песню, разглядывая в окно проходящих молодок.

— Я домой скоро, сучки, готовьте свои карданы! — открыв окно, прокричал он в сторону компании девушек.

По прибытию в караулку уже привезли обед, и я не спеша отведал горячего пайка. Гораев с Лесовичем недовольно мыли пол, сменяя в тазиках грязную воду, и по их лицам было заметно, что им давно успела опротиветь вся эта возня и изрядное поддержание порядка.

День пролетел очень быстро. С ужином прибыл комбат Рысюк, вызвал парочку караульных из числа «фазанов» и опросил у них статьи.

С наступлением ночи в караулке стало веселее. Все смотрели телевизор, играли в нарды и мне всё больше нравилось это место.

В ночь на пост меня поставили одного. Чугунные ворота закрыли, и Шмель разъяснил по какому маршруту необходимо делать обход. Пояснил, что каждые пол часа надо отзваниваться в караулку с докладом об обстановке.

Маршрут был простым: от караульного стакана внутрь дворика, в котором находилась одноэтажное строение с приёмом на случай сабантуев особо важных гостей и радистская станция, подле неё курилка. Проходя строение, следовало зайти под арку, за которой располагалось второе крыло корпуса, потом на лево ко вторым запасным воротам, идентичным первым, только затворённым на толстую цепь с замком. Около ворот находился резервный телефон. От ворот повернуть обратно и пройти вперёд к дверям входа в штаб. Рядом со штабом за чугунным ограждением ворот находился кабак «Сваякі», в который съезжалась вся минская богема и в позднее время суток там во всю гремела музыка, от чего было только веселее и не так уж жутко бороздить просторы поста. За входом в штаб дорожка сворачивала на право и по узкой тропинке вдоль низкого забора, за которым стояли жилые строения сталинских хибар, огибая штаб, снова приходилось выходить во внутренний дворик, шагая по направлению к стакану. Весь маршрут, если идти не спеша, составлял около пяти минут. Я оставлял на снегу следы, которые за два часа превратились в длинную полосу моей тропы, непрестанно глядя на звёзды, и предаваясь грустным мыслям полнейшего одиночества, тоски по родным и близким.

Ближе к пяти утра, когда в караулке настало сонное царство: «деды» спали в отдыхающей, «фазаны» рубились где попало — мы со своим периодом клевали носами в бытовке, держа для приличия в руках уставы. Дремали по очереди, сперва Гораев с Лесовичем, потом я с Гурским и, едва заслыша шаги приближающегося тела, будили друг друга ударами по подошвам берцев, выставленных вперёд ног товарищей или издавали отхаркивающие звуки.