Андрей Латыголец - «Годзилла»

В караулке было тепло и мы отогрели свои озябшие руки, протирая перчатками влажные дула автоматов. Поставили оружие в пирамиду, разложили вещи и тут же приступили к уборке. Сменялась первая рота. С нами заступил лейтенант Левкович и ещё в караульном городке дал нам указание, повесить на них три замечания, то есть найти где-то или в чём-то изъян и неисправность. За каждым из пяти постов закреплялась определённая территория караулки, которую на протяжении суток необходимо было поддерживать в чистоте и сохранности. За моим четвёртым постом значилась взлётка и уборочный инвентарь. Я увидел, что одна из швабр изрядно шаталась и по своей наивности, сразу же подошёл к «дедушке» из первой роты. Тот, конечно, открытым текстом меня отослал и пришлось устранять неполадку самостоятельно. Шмель объяснил, как можно выйти через чёрный вход в подвальное помещение министерства, где в коморке неподалёку от караулки находилась подсобка сантехников. Я взял швабру и направился по назначению.

Подвальное помещение напоминало мрачные энкавэдэшные коридоры, по которым водили заключённых, осуждённых на расстрел. Отыскал сантехника, седого мужичка на пенсии, взял молоток с гвоздями и закрепил расшатавшуюся швабру.

Из его уст я узнал, что где-то на первом этаже корпуса находится буфет и в моей голове тут же стали обрисовываться мысли, как бы незаметно проникнуть туда и накупить разных вкусностей. Возникла весьма заманчивая возможность. Оставалось всё тщательно продумать.

На посту от холода сводило скулы, два часа почти неподвижно, отдавая воинское приветствие разношёрстным воякам. Пару раз сбегал к шлагбауму, проверил ввозимый груз. В основном заезжали полканы и генералы на доступных номерах и я с кнопки поднимал полосатый шлагбаум.

По приезду в караулку, тут же отправился на уборку. Сперва подмёл взлётку, потом её вымыл, вытер везде пыль, завиваясь, наряду с другими, как одержимый чистоплюй.

Сидя в бытовке за зубрёжкой устава, весьма сдружился с Лесовичем, которого поставили на пятый пост со мной в одну смену.

В перерывах он рассказывал о своей работе на Барановической железнодорожной дороге. Я слушал и удивлялся его жизненным приключениям, постепенно смиряясь с тем, что впереди у меня чуть меньше года и стоило бы завести товарищей, на которых можно положиться, отбросив все свои гражданские предрассудки.

Забирая нас с постов перед обедом, Шмель заехал на БВП. Зашёл в комнату к наряду и вышел от туда с чёрным мешком, набитым магазинным провиантом. Разрешил перекурить за «уазиком», угостив нас своими сигаретами.

— Эх, сегодня последний караул… Даже и не вериться… Полтора года ждал, а сейчас грустно как-то… Ну ничего, заполатёрим вечерком караулочку, а завтра на поезд и домой.

По дороге обратно уже с Лесовичем горлопанили на весь «уазик» «Демобилизацию», Шмель подёргивался в такт песни и с тоской поглядывал на людей за стеклом.

В караулке сидел проверяющий и расспрашивал ПНК Кулаковича о неуставщине в части.

— Какое там, товарищ полковник?! У нас дедовщины нет, это всё пройденный этап, — уверенно отвечал тот.

Вечером Шмель сдержал слово и вместе с Кулаком, Крюгером и Макаром, по сложившейся традиции дембелей в последний караул полатёрить всю караулку, нарезали в тазики мыла, разлили воды и запенили всё помещение. Около часа «дедушки» старательно драили полы, а мы с улыбкой смотрели за этим спектаклем, набирались опыта и лишь вздыхали от предстоящих будней.

Ночью на посту пошёл снег, крупными хлопьями падая на дома и проспект Независимости. Из стакана в доме напротив, построенном в сталинском ампире, я заприметил на втором этаже силуэт одинокой женщины, которая курила на своём балкончике, выпуская изо рта плотные клубы дыма. В комнате за ней горел тусклый свет и я тут же представил тепло и уют, мне захотелось обнять её, как родную мать и послушать историю её жизни. В те минуты я завидовал её беззаботному существованию и возможностью просто так выйти и покурить, спокойно подумать о чём угодно, а потом лечь в кровать и забыться сном. Поглядывая в её сторону, я не сразу расслышал вопроса, который она уже, видимо, задавала не впервые, лишь проходя вдоль забора, до меня долетело:

— Как служиться, солдатик?

Я тут же почувствовал в её голосе некое злорадство и кротко, но громко ответил:

— Не тужится!

Беспрерывно курсируя по отведённому маршруту, подумал о том, что у меня возникла неплохая возможность сочинять стихи. На ум приходили строчки, но я не сразу отнёсся к этой идеи с энтузиазмом.

Пока сыпал густой снег, сильно промерзали ноги и в особенности кончики пальцев, из «Сваякоў» гремела развесёлая музыка и я успокаивал себя тем, что не так уж всё и плохо обернулось, я бы мог находиться невесть где, не понятно в каких условиях, а здесь родной город, его тихий шум, и я спокойно могу подвести итоги своей юности, расставить приоритеты и соорудить новые планы.

К утру в караулке, когда все в основном спали, Гораев и Гурский были на постах, а нас с Лесовичем, как молодых, рубящиеся «фазаны» оставили «на фишке», мы предавались размышлениям о предстоящем.

На следующий день из роты уходили «деды» и мы радовались, что больше не придётся носиться по расположению, и выполнять любую прихоть обнаглевших старожил, и что, как уверяли нас всех «фазаны», мы заживём новой безропотной жизнью.

Однако, мы горячё заблуждались.

***

К десяти утра некоторые дембеля переоделись в гражданку, некоторые уходили по форме, заранее припрятав в сумках дембельские наряды, которые в тайне от руководства вышивали по ночам и частично в караулке.

Возле оружейной было финальное построение. Вера поблагодарил всех за службу, пожал каждому руку и разрешил проститься с остальными.

Я видел, как у многих «фазанов» наворачивались слёзы, то ли от радости, то ли от печали и они тут же принялись обниматься и хлопать друг друга по плечам.

Ко мне подошёл Рондик и крепко сжал мою руку.

— Давай, малый, не робей! Всё у тебя будет чётко, получишь сержанта. Я уже с прапором разговаривал, так что не ссы.

Плакали Мирон и Ромашев. Кесарчук обнимался со Шмелём, а Кулак желал всем удачи.

Потом они вышли из расположения и меня охватила небольшая грусть. Вчера они были, а сейчас их нет. Я вспомнил карантин. Все те переживания перед распределением в роту. И вот небольшой этап службы пройден. Два месяца, но всё же. Следующими уйдут «фазаны», а там и я.

Вторая рота значительно поредела.

Разводящим на «дальняк» поставили Кесарчука. По началу этот малый, девятнадцатилетний младший сержант, казался кротким юношей с краснеющим на лице шрамом, но позже, как покажет время, приобретёт весьма деспотические черты характера с издевательскими наклонностями причинять своим подчинённым моральную и физическую боль. Многим позже Мирон поведает мне историю, какой трудной у Кесаря была «слонячка» и особенно «межуха», временной интервал, когда в роте оставалось два периода и ещё не пришло новое пополнение. Его часто гоняли «фазаны», наши «дедушки», и доставалось от «шакалов», по легенде он не спал почти целый месяц и от него на присяге ушла девушка, потом, по-видимому, произошёл нервный срыв, пошатнулась психика, и иногда в его грустных и красных от не высыпания глазах, я не видел разума. Но что мне тогда, в те январские дни было знать о его измученной душевными ранами биографии. Он сдался, как и большинство своих сослуживцев, пошёл на поводу системы, которую мы, да и все вокруг призирали с первых же дней. Залечивать раны приходилось на нас, ещё не раступленных «слонах».