Андрей Латыголец - «Годзилла»

***

«Дедовщина» крепчала. В столовой мы едва успевали закинуть две ложки пайка, как Кесарь командовал «встать вторая рота». Ели с большего только в обед, когда в столовую с нами шёл Вера, либо Студень, либо Станок. Завтракали торопясь, а на ужин не везло последней пятёрке из длинной ротной очереди. Все мы быстро раздевались и кто медлил с этим делом, лишался пайка, вставая последним в строй. Больше всех не везло медлительному Ранко и Сташевскому, который за эти месяцы похудел до неузнаваемости, потеряв все свои мышцы и превратившись в дохлый скелет с обвисшей кожей, раздолбаю Игнатюку и Чучваге. Жутко было смотреть, как они в надежде ухватить свой кусок, последними садились за стол и Кесарь обрывал трапезу громогласной командой «закончить ужин». Давясь на ходу крошками, Игнат запихивал хлеб за две щеки, занося поднос к отстойнику, Сташевского трясло от злости, а у Ранки наворачивались слёзы. В роте они ко всему под неустанным контролем того же Кесаря хавали «бутеры»: на толстый кусок хлеба он намазывал густой слой зубной пасты и заставлял их давиться этой отравой.

— Не хватает, да? Ещё раз я увижу кого-нибудь запихивающим в пиздак еду после моей команды, на костях «бутеры» жрать будете!

Официально мы не курили уже больше двух недель, но иногда всё же удосуживались выкурить на скорую одну сигарету на пятерых, а то и более. «Цыганочка», нынче была в моде.

Хомут, закинутый на наши тонкие шеи сужался и мы послушно терпели все лишения, понимая, что трудно будет что-либо изменить. Редко уже переговаривались о своём незавидном положении, с каждым разом убеждаясь в полнейшей разобщённости и бездействии нашего периода.

***

В караульном городке, перед заступлением в наряд, Вера устроил нам разнос. Видимо, не с той ноги встал. Выказывал претензии к каждому бойцу: то его не устраивали стрелки на наших штанах, бритость лица, то знание статей. У меня вообще осмотрел автомат, засунул палец в дуло, покрутил там и, достав его черным от пороховой сажи, размазал по лицу Кесаря. Потом посмотрел мой штык-нож, на нём так же имелись грязевые наростки и, разозлившись в край, врезал им по лбу побагровевшему от злости разводящему.

— Я смотрю, вы совсем обленились, сержантики! Вам лычки зря повесили, самцы?! Почему бойцы в наряд неподготовленными заступают?

По идее, раз уж на то пошло, всю экипировку нам должны были выдавать не с утра, а за день до заступления в караул, что бы мы устраняли все неполадки и с чистой совестью отправлялись охранять полканов и весь этот генералитет. Но в нашей армии эти вещи делались через другое место, все об этом прекрасно знали, и следуя с годами крепко упрочившейся безответственности, напрягали друг друга вниз по иерархической лестнице.

В караульном «Мазе», когда все расселись по местам, Кесарчук подлетел ко мне и между нами завязалась потасовка. Он пробил мне пару раз по корпусу с приклада своего АК, мои глаза налились ярость и разнять нас смог только Потап.

— Ты сегодня умрёшь в карауле! — заявил Кесарь, а я лишь улыбнулся ему истерической ухмылкой.

— На кости упади!

Я оставил это требование без внимания и до самого штаба, повторял статьи. Как же мне хотелось разбить ему лицо, но я часто представлял в мыслях, как уже на гражданке приеду в Брест, разыщу эту бешеную малолетку и заставлю его есть землю под моими ногами.

В том карауле мне повезло. Начкаром заступил Вера, а это означало лишь то, что беспредела не будет, ротный, обычно, напрягал лычкастых. На разводе мы не затупили и отлично ответили статьи.

В «уазике», развозя нас с Лесовичем на посты, Кесарь захотел организовать кости.

— И что я потом Вере скажу, когда он увидит мои окровавленные руки? — спросил у него я.

Кесарь недовольно заёрзал на мягкой седушке и ничего больше не говорил.

На посту он пытался меня всячески задеть и прострелить в фанеру, я во время уворачивался от его ударов.

— Давай разрешим всё в карауле с Секачём, зачем тебе эти выпендросы? — предложил я.

— Думаешь, ты меня уложишь?

— Вот и проверим.

В целом караул прошёл спокойно. Вера следил за порядком. Сержанты сидели, как мыши под веником. Ночью мы отработали пару вводных по нападению на первый пост. Единственное, что нам запретили курить, а при Вере скрываться у сантехников я не осмелился. Слишком огромным был риск оказаться застигнутым врасплох и слишком много утренних косяком, вразумили меня дать отбой.

Где-то в три часа ночи, когда в карауле начиналось самое время сна, мы слышали, как Вера у себя в начкарке прокачивал разводящих, сетуя на их бесполезность.

Кесарь возненавидел меня ещё более.

***

Вскоре я стал брать книгу на пост. Кесарь и начкары, будь то Секач или Лёва шмонали наши шапки и нагрудные карманы с целью выявить наличия запрещённых предметов: спичек, зажигалок, либо сигарет. На пост разрешалось проносить только тетради и блокноты с номерами машин и записанными статьями. Свой блокнот я клал в нагрудный карман бушлата, не вызывая к себе особого подозрения.

Несколько раз Лёва, перелистывая мой блокнот, спрашивал меня, что это за точки, которые я зачёркивал то ручкой, то карандашом, на что я просто отвечал, что ещё в карантине играл с кем-то в какую-то дурацкую игру.

На посту, в будние дни, когда рядом не было людей, я прямо в стакане подкладывал книгу под тетрадь с фамилиями министерских чинуш возле телефона и неспешно почитывал Экзюпери, перелистывая пожелтевшие страницы. В выходные дни я практически не патрулировал, читая книгу взахлёб и, вписывая в блокнот свои идеи, стихи и планы. Это меня успокаивало. Раздумья приводили мозг в движение, заставляя циркулировать серое вещество.

От мороза пальцы ног прутенели, но я жертвовал всем ради того, чтобы занять голову минимальной нагрузкой. С каждым днём я думал, что тупею и лишь такая релаксация позволяла оживить мой мысленный процесс.

Бывало, после смены с поста, Кесарь просил водителя отвезти его в магазин, находившийся неподалёку от караулки, закупиться продовольствием на вырученные с нас деньги. И пока он ходил за припасами, мы с Ветрашем стояли у «уазика» в этих неповоротливых тулупах. Он курил. Мне было не положено. Люди проходя мимо нас, с интересом заглядывались на эти жёлтые панцири и сочувственно нам усмехались. Пару раз к нам даже подходили девушки, чтобы сфотографироваться. Я чувствовал себя маленькой ручной обезьянкой и всё бы отдал за то, чтобы поменяться с ними местами. На тех фотоснимках выражение моего лица, видимо, отражало всю бессмысленность моего тогдашнего существования.

***

Необходимо было решить ещё одну весьма важную проблему. Голод. Это мерзкое чувство вбирало всё моё материальное и духовное естество. Когда желудок скручивало, я думал лишь о том, как бы это закинуть в свой рот кусок чего-нибудь съестного. Это состояние было жалким и даже такие кроткие и спокойные люди, как Гораев и Нехайчик зверели и готовы были отдать душу дьяволу за крошку хлеба.