Андрей Латыголец - «Годзилла»

В маленьком блокноте, помимо зачёркивания точек, я стал строить планы, когда уйду на дембель.

Так, к слову, я пометил, что буду отдыхать около трёх месяцев, потом найду не пыльную работёнку с хорошим окладом. Решу проблему с группой или создам новую. Сделаю ремонт в квартире. Куплю хороший инструмент. Одежду. Писал, какие фильмы посмотрю и какие группы переслушаю, восстанавливая в памяти их забытые уже названия. Это было весьма продуктивным занятием для мозга, который уже успел атрофироваться, получая и фильтруя день за днём одни и те же команды.

Столько открывающихся возможностей, перспектив и целей очерчивали просвет на горизонте однообразного, убого существования, что я даже стал побаиваться, что мои мысли трансформируются в видимую субстанцию и все это заметят.

Следовало быть осторожным и не переставать шифроваться, записывая слова на понятном лишь мне языке.

***

Когда с куревом и пайком обрисовалась определённая стабильность, наружу стали выползать желания, которые приходилось всячески скрывать и сдерживать. Конечно, в первые месяца до животных инстинктов вообще не было дела, мы все погрязли в армейской прокачке и всеобщем бесчинстве «шакалов» и «фазанов», сетуя лишь на то, чтобы поспать и поесть.

Ночью на посту, в один из спокойных караулов, я стал припоминать свои гражданские похождения по особам противоположного пола, и моя крайняя плоть, набухнув и окрепнув твёрдостью гранита, уперлась в плотные слои двойных каликов и штанов цвета хаки.

Мне понравилось это ощущения, мысли были сладкими, и, прохаживая по отведенному маршруту, я стал искать удобное место, дабы спустить пыл трёхмесячного груза неудовлетворённости.

На посту было одно место, куда не била камера, и не выходили окна дежурного по штабу. Перед аркой слева находилось подвальное помещение с козырьком, и если зайти за него, не сходя вниз по лестнице, можно было запросто скрыться от посторонних глаз. От туда был виден только дом, в котором жила тётка, что часто выходила покурить на балкон и раздражала своей навязчивостью. Однако, кому могло прийти в голову следить за одиноким солдатиком, который патрулирует пост и забегает иногда за козырёк. Может, я облегчался.

В ту ночь я вскинул все за и против, и почувствовав приступ адреналина, который мне так нравился, быстро забежал за козырёк. Смущал тот факт, что пару раз, переев сладкого, я уже ходил туда по-большому, но всё же снег и мороз сделали своё дело и я не почувствовал никакіх признаков зловония.

Быстро расстегнул ширинку, достал свои причиндалы и…

Мне хватило тридцати секунд. Сперма хлынула густой струёй на стену министерства обороны. В глазах зарябило, по вискам прошла приятная дрожь. Немного постояв и прибалдев, я наскоро зашпилил штаны и вышел к арке на привычный маршрут.

Вскоре такой релакс стал повторяться почти в каждом наряде, а продолжительность процесса увеличилась. Чтобы член не замёрз, приходилось согревать его резкими, импульсивными подёргиваниями, стирая до боли потресканной ладонью нежную кожицу своей крайней плоти. Но это того стоило.

Меня всё устраивало: я курил, ел сладости, мастурбировал, казалось, ничего не обычного, если учитывать тот факт, что всё это делалось втихомолку и было под строжайшим запретам. Я нарушал устав статьи 165 и, поверьте мне, пренебрегал всеми этими правилами с огромным удовольствием.

***

Окончательно раступившись, я видимо, расслабился, почувствовал волю и тут же по полной накосячил. С ходу моей оплошностью воспользовался неугомонный Кесарь и в присущей ему маниакальной манере, устроил маскарад.

Я стоял у дверей входа в караулку. Убрал взлётку и должен был отворять двери заходящим и выходящим внутрь. Я припрятал свою библиотечную книжицу у себя за пазухой, и от скуки решился почитать. Кесарь возник неожиданно, как будто подкарауливал меня. Выхватил книгу из моих рук и на его лице заиграла дьявольская ухмылка.

— Первый период, сбор в сменяемой! Десять секунд!

Я ожидал расправы, тем более, что ещё не рассчитался с ним за инцидент в караульном городке, дикий кач, недельный запрет на еду, курение — всё, кроме этого.

Пацаны быстро построились в коридоре и уставились на озлобленного Кесаря.

— Петрович в край охуел, книги почитывает, устава ему мало, — замахал перед их носами моей книгой Кесарчук.

— Что за подставы! — сказал мне Рацык. Остальные помалкивали.

— Вы все у меня сейчас эту книгу в упоре лёжа сожрёте.

А потом начался ад. Пацаны встали на кости и Кесарь, отрывая по страничке, запихивал каждому из них в рот злосчастного Экзюпери. Гурскому, Гораеву, Нехайчику, Ратькову, Муке, Игнату, Сташевскому, Захару, Ранке, и они жевали, грызли все двести тридцать страниц.

— Давай я сам всё сожру, мой косяк, — только и сказал я в своё оправдание.

— Здесь ты не угадал, пусть пацаны хавают!

И пацаны хавали.

— Спасибо, Петрович, что хоть не «Война и мир», — давясь листами, прогундел Мука.

Это было одновременно смешно и ужасно.

Потом Рацык стал блевать и Кесарь прекратил бешенство. На долбанах извернулись и Мука с Нихой.

Этот инцидент пацаны припоминали мне до самого дембеля.

***

После такого эпического косяка я стал осторожничать. На посту курил за козырьком, после каждого раза заедая запах изо рта мёрзлой иглицей, общипывая её с одиноких елей, росших около «Сваякоў». Кесарь проверял моё дыхание, шмонал стакан на наличие припрятанных сигарет и других запрещённым элементов. Следовало конспирироваться. Некоторое время я не брал с собой жрачку и не ходил в министерский буфет. Решил залечь на дно, лишний раз не привлекая к себе внимания. Караулы снова стали тяжёлыми. Прокачка. «Бойцовский клуб». В три ночи нападение на второй пост. В шесть утра приезд заместителя командира части Лавицкого и «команда 100» — караул в ружьё, показательно задержание нарушителя. Бессонные сутки. Март. Снег. Хотелось рыдать. Я стоял на посту, по долгу уставившись в одну точку, бессмысленно сверля её взглядом, осознавая, как низко я пал, а моё достоинство подтирали лишь жалкие отговорки, что мол, пойди я против системы, всё было бы ещё хуже.

***

В «уазике» после ночной смены я пригрелся и не заметил, как заснул. Кесарь посветил мне в лицо фонариком.

— Буданись, тело! Рубит, да, ща разрубит, «слоняра»!